Томас Фогель - Последняя история Мигела Торреша да Силва
На следующий день они спозаранку оседлали лошадей, чтобы ехать под палящим полуденным солнцем пришлось как можно меньше.
Когда оно оказалось в зените, они пообедали в тени двух пробковых дубов, затем учитель прикорнул на чепраке, а Мануэл, взяв нож и лежащий на земле кусок коры дуба, занялся резьбой. Едва он успел вырезать маленький парусный кораблик с мачтой и прикрепить к ней в качестве паруса листочек дуба, как учитель уже снова был на ногах.
— Мастерская работа, — сказал он заспанным голосом и зевнул.
— Да, конечно, но для открытого моря не годится, — решил Мануэл.
— В данном случае речь скорее идет о его виде, чем о пригодности к мореплаванию. Визуально ты довольно точно отобразил Золотое сечение. Почти не верится, как безошибочно это проделал глаз без какого-либо измерительного прибора.
— Вы имеете в виду прямоугольник с длиной сторон из двух соседних чисел Фибоначчи?
— Браво! Ты, оказывается, еще помнишь этот числовой ряд? Тогда ты, конечно, помнишь и о том, что он связан с Золотым сечением.
— Я потому не забыл его, что мой дед рассказывал мне историю с кроликами. И еще: после того, как я на занятиях узнал о нем побольше, я стал отмечать все дни Фибоначчи.
— То есть?..
— Это мой личный календарь. Когда вы впервые заговорили об этих числах, я отсчитал назад. Уход из дома — это первый день. После этого стал опять считать вперед и по мере надобности помечать дни Фибоначчи — соответственно, двадцать первый день, тридцать четвертый день, пятьдесят пятый день, и так далее. С тех пор я помечаю, что происходит в эти дни, — например, гроза или посещение вашей «охотничьей вышки».
— О! — Рибейро не верил своим ушам. — Об этом ты мне ничего не рассказывал.
— У меня не было повода. Кроме того, я не каждый день думаю об этом. Как известно, в этом числовом ряду интервалы становятся все длиннее и длиннее, и последнее число Фибоначчи было месяцы назад.
— Тогда это двести тридцать третий день, а следующий по очереди будет триста семьдесят седьмой.
— Да, через четыре дня, если быть точным.
— Это будет… это будет наш последний день в Порту.
— А чтобы установить следующее число в этом ряду, я суммирую последнее с предыдущим, и что же получается? Что следующего придется ждать почти два года. Глупо получается. Нужно было попробовать поиграть с простыми числами или с трижды совершенными. Вот такая забава. Это чтобы получить парочку воспоминаний.
— Как ты меж тем знаешь, математики любят забавы, без них бы не было нашего предмета. Но знаешь, твоя идея захватила меня. Ты протягиваешь через свою биографию спираль Фибоначчи, известную нам по расположению семечек в корзинке подсолнуха, и создаешь свой собственный миро-и жизнепорядок. Кто знает, может быть, через всю мировую историю проходят вот такие спирали.
— По меньшей мере! — вырвалось у Мануэла, и, испугавшись этого вылетевшего слова, он прикрыл рот рукой.
Рибейро рассмеялся:
— Забавное философствование, по мне, лучше, — чем угрюмые размышления. Пошли, продолжим наши рассуждения по дороге.
«Это один из тех дней, которые поэты воспевают в своих радостных песнях», — подумал Мануэл.
Он с удовольствием ехал верхом рядом со своим учителем. Свежий западный бриз веял над полями.
— Мой язык подсказывает мне, что в воздухе появился крошечный процент соли, — заявил Рибейро, — и таким образом я прихожу к чрезвычайно спекулятивному выводу, что море находится на западе.
Мануэл засмеялся и с удовольствием возразил:
— Смелый вывод, сделанный вами на основе содержания соли в воздухе на территории этого вольного края. Как хорошо, что мы путешествуем не вместе с профессором Себастьяно, который меня уже в первый день настойчиво предостерегал от ваших соображений.
— Вот именно! Как всем известно, никто не рассуждает более диким образом, чем гильдия теологов. Их толкователи текстов ловят рыбку в мутной воде, притягивают одно к другому и частенько прикусывают язык. Повеет из Рима другим ветром — они надолго замолкают. По большей части у них нет никакого представления о математике и тем более о Золотом сечении, однако они, не смущаясь, подают «добрые» советы. При том, что старый Себастьяно сам по себе сносный человек и таки разбирается в шахматах!
— Но почему именно теологи должны заботиться о Золотом сечении?
— Потому что оно близко к их сфере деятельности и даже проникает в библейские истории.
Мануэл искоса посмотрел на своего учителя и в первый момент не понял, говорит ли тот всерьез или же с иронией, как это частенько случалось раньше.
— А при чем тут Золотое сечение? — робко заметил он.
— Его функция всегда скрыта от глаз, как, например, в музыке или искусстве. Но в сущности, все очень просто, можно объяснить даже на скаку. Элементарное правило Золотого сечения тебе известно: отрезок делится так, что отношение длины всего отрезка к его большей части равно отношению большей части к меньшей. Теперь перенеси это на Бога, человека и окружающий его мир. Примем Бога за весь отрезок целиком. Мы — большая часть отрезка, окружающий нас мир — меньшая. Если отношение Бога к человеку соответствует нашему отношению к миру вокруг нас, то возникает гармония. Это так просто. Глупо то, что мы, как наибольшая из обеих частей отрезка, постоянно стремимся расширить границы в свою пользу. Ясно, что это вступает в противоречие как со всем отрезком, так и с его меньшей частью.
Мануэл задумался. Они тихо скакали рядом. «Как хорошо, — подумал он, — рассуждать о Боге и окружающем нас мире под цокот копыт».
Потом он опять ухватился за нить беседы.
— Почему вы, математик, ломаете себе голову над проблемами теологии?
— Потому что, как тебе известно — а мне и подавно, — подобное стремится к подобному. А также потому, что это весьма убедительно. Но, собственно, я собирался порассуждать не о Всевышнем и его творениях, а об историях, и не обязательно библейских. Потому что и тут Золотое сечение имеет большое значение, как тайный институт гармонии.
— Как вы себе это представляете? Когда рассказывают истории, при чем здесь математик с его уравнениями?
— Для этого арифметика необходима точно так же, как при плетении паутины. Природа во всем знает толк. Как и искусство, впрочем. Вот тебе великолепная задача на сообразительность. Даны следующие составные части: история, тот, кто ее рассказывает, и, наконец, тот, кто ее выслушивает. Чтобы рассказ выглядел правдоподобно, как для тебя устные рассказы твоего деда, и при чтении, когда автор остается в тени и читателю предлагается только текст, тогда в этой совместной игре необходимо правило Золотого сечения. Итак, подумай. Я даю тебе время на раздумье, пока мы, скажем, не доберемся до Дору, чтобы там переправиться на другой берег.
— Могу я при этом рассуждать вслух?
— Это так же запрещено, как и наоборот, — усмехнулся Рибейро.
— Тогда я попытаюсь провести аналогию. Рассказчик — творец. История — его творение, которое он посылает людям. Как рассказчик соотносится со своей историей, так и она со слушателем. Это означает, что рассказчик — отрезок целиком — относится к своей истории — большей части отрезка, — как та — к слушателю, наименьшей части отрезка. Таким образом, отношение рассказчика к своей истории должно находиться в гармонии с отношением этой истории к слушателю.
— Браво! Ты попал в яблочко.
— Но это будет означать, что история во время ее рассказывания начинает жить своей собственной жизнью…
— …и потом становится как бы историей слушателя. Так оно и есть.
— Это магия.
— Да, ты прав. Очень трудно освободиться от магии Золотого сечения. Все равно — стоишь ли ты перед шедевром живописи или внутри церкви или пленен каким-нибудь рассказом. Тебя все еще удивляет, что арабы со своими бесчисленными историями были к тому же великими математиками? И не случайно внутри иудейской традиции возникает мистика чисел каббалистов со всеми их взаимосвязанными метафорами, загадками и притчами… Так подобное приближается к подобному, а мы между тем к нашей цели.
— Дору!
— Дору. А за ним ты видишь силуэт города, давшего название нашей стране.
День триста семьдесят седьмой:
Прибытие
Гавань жила своей деловой жизнью, вовсе не заботясь о посетителях из Коимбры.
С утра до вечера Мануэл бродил по ее густо переплетающимся переулкам. Здесь пахло то рыбой и кипящим маслом, то пряностями Востока. На набережной дрались из-за рыбьих голов бездомные кошки, а между будками базарных торговцев бродили собаки. Утром в гавань приплыл огромный торговый корабль из Северной Африки, целый день в порту царило оживление — разгружали трюмы, переносили на берег бесконечное количество крепко перевязанных тюков, на набережной громоздились горы ящиков и бочек, и торговцы с их тяжелогружеными повозками перекрывали все улицы и подъездные пути.
