Тонино Гуэрра - Амаркорд
— А у вас с папой как получилось?
— Что получилось?
— Ну, как вы познакомились… полюбили друг друга.
Мать поднимает на него глаза и смущенно улыбается.
— Что за разговоры! Разве я помню? Твой отец не из тех, кто теряет время на ухаживание. Он был простым рабочим в Салюдечо, а у моих родителей водились денежки, потому они его не очень-то жаловали. Короче говоря, мы удрали из дому, никому не сказав ни слова.
— А когда вы с ним в первый раз поцеловались?
Мать напускает на себя строгость.
— Чего тебе только в голову не взбредет! Я и не знаю, целовались ли мы с ним. Когда мы впервые встретились, он снял шляпу — и все тут. Он говорит, это самое большее, что он мог сделать для девушки и до этого никогда так не делал. В наше время было не то, как теперь, когда черт знает что вытворяют.
Бобо, весь в поту и ознобе, пытается приподняться и сесть. Глаза его лихорадочно блестят.
— Вот я, например, ничего такого не вытворяю.
Мать перестает штопать и пытается уложить его обратно.
— Ну ты же еще ходишь в коротких штанишках. Тебе рано думать о таких вещах.
Бобо стучит зубами, волосы у него мокрые. Он уже почти бредит.
— Тогда немедленно сшей мне длинные брюки. У него-то они есть!
— У кого — у него?.. — рассеянно спрашивает Миранда; ее мысли заняты совсем другим. Она поворачивается к двери и зовет служанку: — Джина! Джина!
— Хочу длинные брюки или хотя бы зуавские!
— Если будешь хорошо себя вести, я куплю тебе.
В дверях появляется Джина, и Миранда поспешно говорит ей:
— Пойди посмотри, не идет ли доктор.
Бобо, уже не в силах сдерживаться, продолжает свою исповедь:
— Она говорит: «Не посылай мне больше записок!» А я ее спрашиваю: «Почему?» Она мне отвечает: «Это уж мое дело».
Мать вновь поворачивается к нему:
— Теперь успокойся, ляг, и дай я тебя оботру.
— Записки я буду писать кому хочу и когда хочу.
Миранда берет тальк и присыпает белым порошком грудь и шею сына, который не умолкает ни на секунду.
— В Африку! Вот стану врачом и уеду в Африку! Тогда она узнает…
Наконец опускает голову на подушку и, не пытаясь больше унять дрожь, еле слышно бормочет:
— Ну и жара, наверно, сейчас в Африке!
15
Над Главной улицей висят длинные полотнища с надписью: «ТЫСЯЧА МИЛЬ»[15]. На улице ни души. Но на балконы кое-кто уже вынес стулья. В окнах мелькают лица. И вот одновременно вдоль всей улицы зажигаются фонари.
Вдалеке раздается шум мотора. Он доносится со стороны арки Юпитера. Оглушительный, тревожный грохот нарастает с каждой секундой. Балконы и окна мгновенно заполняются зрителями; все в полной уверенности, что уже приближается первый гонщик. Но увы! Это всего лишь Черная Фигура, как всегда, гонит на сумасшедшей скорости по улицам, сопровождаемый свистом и бранью. Но теперь никто не отходит от окон. Люди переговариваются, окликают друг друга. Крики, возгласы, взрывы смеха. Многие уткнулись в газеты. За аркой, там, где начинаются поля, по обе стороны дороги толпятся люди, другие забаррикадировались за грудами прессованной соломы. Одиноко маячит на дороге фигура невысокого солдатика с трубой в руке. Он должен подать сигнал, когда вдали появятся фары гоночных машин.
На каменном балкончике в форме кубка, прилепленном к старому палаццо Главной улицы, устроились Бобо, Ганди, Жердь и Бочка. У них тоже газеты и карандаши, чтобы отмечать прохождение участников пробега. Бобо держит огромные карманные часы деда. Жердь и Бочка горячо обсуждают участников гонки.
— Я болею за Пинтакуду.
— Да твой Пинтакуда в подметки не годится Нуволари!
Бобо не участвует в этой дискуссии. Краешком глаза он следит за окном дома напротив, у которого стоит Нардини и разговаривает с юношей лет восемнадцати. Он курит и дает затянуться Нардини, которая кашляет от дыма, но весело хохочет.
Наконец до Главной улицы долетают звуки трубы: это сигналит солдатик, стоящий на посту за аркой Юпитера. Уже стемнело. Все люди, сопя и отталкивая друг друга, высовываются из окон и вглядываются в ночную темень. Сначала со стороны полей появляются какие-то мерцающие отблески, потом фары резко освещают арку и отбрасывают ее тень далеко вперед. Тень, удлиняясь, скользит по Главной улице к площади и надвигается на зрителей, облепивших окна и балконы. Темное пятно накрывает и ребят на трибуне-кубке. Но вот тень так же внезапно укорачивается и возвращается к подножию арки Юпитера; уже отчетливо видны фары первой машины, которая в мгновение ока проносится по Главной улице и с воем исчезает за Муниципальной площадью. Зрители на несколько секунд замирают, внимая грохоту мотора, который постепенно затихает в полях за мостом Акаба. И тогда собравшиеся снова начинают перекликаться, раздаются восхищенные возгласы. У окон, на балконах, на «кубке» — повсюду царит возбуждение.
— Кто это?
— Номер семьдесят семь!
Ганди, сверившись с газетой, кричит:
— Кампари!
Имя гонщика повторяют во всех окнах.
Бобо глядит на часы, потом громко зовет:
— Нардини! Нардини!
Девочка поворачивается к нему и досадливо хмурится.
— Хочешь, скажу точное время, когда он прошел?
— Мы знаем, — отвечает она равнодушным голосом.
Бобо с огорченным видом говорит Бочке:
— Запиши: одиннадцать часов двенадцать минут.
Вдали снова звучит труба. И опять тень арки стремительно растет, затем так же стремительно укорачивается. Еще один «болид» с грохотом проносится по Главной улице и исчезает в полях.
Раздаются оживленные комментарии зрителей:
— Девяносто первый!
— Кто это?
— Какой-то немец.
— На «мерседесе».
Бобо, облокотившись на борт кубка, не отрывает глаз от окна, в котором стоят Нардини с юношей. Они уткнулись в раскрытую газету. Чем они там занимаются? Может, целуются? Вот что мучает Бобо. Шум приближающейся гоночной машины его уже не волнует, А Нардини с юношей даже не думают опустить газету, чтобы взглянуть вниз. Красная гоночная машина въезжает на Главную улицу и так резко тормозит, что ее заносит в сторону. Останавливается. Потом дает задний ход и вновь тормозит, оказавшись как раз под окнами Нардини. Гонщик в черном кожаном шлеме снимает большие очки, и мы видим его перепачканное маслом, пыльное лицо. Только теперь мы понимаем, что это не кто иной, как Бобо. Сидя за рулем своей машины, он кричит:
— Нардини! Нардини!
Девочка опускает газету и с интересом смотрит вниз на гонщика. Во взгляде Бобо нескрываемое презрение; он сплевывает, запускает мотор и стремительно уносится вдаль на своей красной машине.
Однако все это лишь игра воображения. Бобо по-прежнему тут, на кубке, пожирает глазами скрытую газетой парочку в окне.
Вновь звучит сигнал трубы. Новый гонщик пролетает, как снаряд, в коридоре домов, кишащих зрителями. Но на этот раз устрашающий рев мотора сопровождается пронзительным визгом собаки, попавшей под колеса этого метеорита, который с включенной сиреной продолжает свой дикий бег уже за мостом Акаба.
Светает. По обеим сторонам Главной улицы толпятся желающие поглядеть на длинную кровавую полосу, оставшуюся на мостовой после происшествия, а потом обсудить со всеми. Вдруг издали кто-то громко объявляет:
— Ухо!
И размахивает зажатым в руке собачьим ухом. Очевидно, это все, что осталось от несчастного пса.
16
На экране — джунгли. По тропинке медленно бредет старый слон. Следом за ним крадется белый охотник.
Партер полон до отказа. Среди зрителей и Бобо; открыв рот, он следит за слоном, еле передвигающим ноги. Это кадры из фильма «Покоритель вершин». На балконе тоже яблоку негде упасть. Угощайтесь по своему обыкновению курит.
Слон доходит до поляны, усеянной скелетами его сородичей. Бессильно валится на землю: видно, пришел его смертный час. Раздаются удивленные возгласы. Кто-то комментирует:
— Это кладбище слонов.
Из-за тяжелой бархатной шторы запасного выхода вдруг вылезает Мудрец. Обращаясь к зрителям, сидящим в первых рядах, где места подешевле, он кричит:
— Снег выпал!
Многие оборачиваются и смотрят на Мудреца, а тот добавляет:
— Выпал и не тает! Вся земля белая!
В зале суматоха. Зрители вскакивают и спешат к выходу. Но есть и такие, что хотят досмотреть фильм.
— Садитесь! Садитесь! — кричат они.
И все же любопытство одерживает наконец верх. У выхода образовалась давка. Зрители врываются в узкий коридор, идущий от входных дверей «Молнии». Толкаясь, спускаются по лестнице с балкона. Проходят мимо Рональда Колмена, владельца кинотеатра. Во взгляде у него ярость, но он сдерживается и молча стоит у кассы. Все скапливаются у дверей и застывают на пороге, глядя на падающий с высоты снег.
