Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 6, 2003
— У тебя какие планы? — вскользь у Насти спросил.
— Жду звонка Вадика — и уезжаю! — бодро ответила она.
Козу, значит, надо брать с собой!
— Может, прогуляемся? — легкомысленно жене предложил.
Глянула уже враждебно. Мол, что ж это за каторга опять? А кто эту каторгу устроил? Я?
— Не пожалеешь! — лихо ей подмигнул. Боюсь, неправильно меня поняла. Но наедине с Толстым ее никак нельзя оставлять!
— Ну… — Насте сказал, — если уже не застанем тебя… Счастливо. Спасибо тебе.
Звонко расцеловались.
Более сложную прогулку трудно вообразить. Отец медленно идет, назидательно! С постриженными ногтями мог бы и быстрее идти. Нонна нетерпеливо убегала вперед, возвращалась, рассыпая искры от сигареты на ветру. Сейчас, нервничал я, искра в рукав залетит, и сгорит ее ветхое пальтишко. Был такой случай в школе у меня, когда я курить учился, пытаясь слиться с массами. Не научился. Зато она дымит за двоих. Так и летят искры. Не хватает еще ей обгорелой ходить. И так выглядит почти бомжихой… А «праздник дубленки» не скоро придет. Если вообще когда-то придет. По настроению — не похоже.
Подбежала, вся на нерве уже, щечки надувая, потом шумно выдыхая:
— Веча! Я пойду, а? Я больше так не могу, в таком темпе! Неужели мы тоже когда-то будем так же ходить?!
Обязательно. Если, конечно, доживем.
— Зачем тебе? — устало ее спросил.
— Мне надо срочно купить… кое-что.
— Что тебе надо купить?
— …Сигареты!
— Сигарета у тебя в зубах.
Вынула, с некоторым удивлением осмотрела:
— Последняя, Веч! Я пойду? — рванулась.
— Нет!
Забегала кругами. Отец медленно шел, основательно, весело поглядывая из-под кустистых бровей.
— Здесь давай пойдем. — Я свел его с тротуара на проезжую часть.
Каменные плиты тротуара перестилаются уже третий раз. Деньги, выделенные на трехсотлетие Петербурга, «осваивают»! А люди по мостовой прутся. Нормально. Главное — история. Для истории и людей не жалко. Батя обычно на эту тему ворчал: «Наворотили ч-черт-те что! Вся Дворцовая площадь раскопана!» — «А зачем ты прешься туда?» Но в этот раз глаза его почему-то весело поблескивали: видно, очередное открытие сделал, сейчас обнародует. Прям не дождусь!
Часть дороги была отделена для прохожих какими-то плоскими металлическими баллонами вроде батарей отопления. «Специально, что ли, где-то выломали?» — подумал я. Отец медленно подошел к одному, покачал могучей своей лапищей, удовлетворенно кивнул. Нонна отчаянный взгляд на меня кинула: так мы никогда не дойдем!
— Что, отец? — спросил я заботливо.
— Запасные топливные баки от трактора, — он уверенно произнес.
— Какие тут тракторные баки, отец? — сказал я с отчаянием. — Это Невский проспект!
Он кивал своим мыслям, не слыша меня. С его «открытиями» мы точно никогда не дойдем! Не оторвать его теперь от этого. Если только опровергнуть! Я кинулся к тому баллону… Действительно — сверху какая-то отвинчивающаяся крышка. Победа! — отец торжествующе глянул на меня. Счастлив? И ладно! Пусть хоть повсюду будут его «боевые друзья трактора»!
Усмехаясь, отец медленно двинулся дальше. Нонна металась туда-сюда, как «раскидай» на резиночке. «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». Да и трактор еще. Но для меня это — запросто!
— Я пойду, Веч?
— Погоди. Сейчас мы деньги получим! — подмигнул ей. Но вряд ли «мы» — это она.
В сберкассу вошли — под башней Думы, недавно обгоревшей от восстановительных лесов.
Отец входил медленно, раскорячась, тяжко вздыхая. «Изображает немощь, — думал я злобно, — чтоб у меня больше было проблем!»
Войдя, он огляделся, дико сморщась, словно я его на помойку привел! А между тем — вокруг мрамор, кожаные диваны, никелированные рамы окошек. Разве такие раньше сберкассы были? Да и народ уже весь аккуратный, нормально одетый. Меняется жизнь! Подвел за оттопыренный локоть к окошку его.
— Вот сюда тебе, — взял листок. — Сколько выписать?
Поглядел на меня, еще больше сморщась:
— Я сам!
Растопырясь, всех отодвигая от окошка, долго писал, от нас спиной прикрывая тайну вклада своего. Жалуется, что видит плохо, — но это, видимо, на второй план отошло.
Другая проблема у меня теперь на первый план вышла. Нонна, по залу мечась, нервно закурила новую сигарету. К ней величественный охранник подошел, вежливо попросил удалиться. Что она — минуты без сигареты не может?!
— Ладно… выйдем, — взял за локоть теперь ее, вывел на воздух.
Постоим тут: пусть отец тайной своего вклада неторопливо насладится.
— Я не могу так, Веч, — на цепи жить, — вся дрожала.
— Но пойми: я тоже разорваться не могу: лучше за вас вместе волноваться, чем в отдельности.
— А ты не волнуйся, Веча!
— Как?
— Я немножко побегаю — и приду.
— Какая ты придешь?
Блеснули слезы.
Молча стояли с ней. Вдруг крупный снег повалил. Под таким же снегом, я вспомнил, молился я. На колени вставал. Счастлив? Что я тогда просил? Глупо просить нереального — как-то неловко перед Ним, в двадцать первом веке-то. Просил я возможного: чтобы она вернулась, была со мной. Счастлив? А чтобы жить без забот — это глупо просить. С тобой то, что ты вымолил. На фоне серого неба — светлые снежинки, сцепляются на лету, еще крупнее становятся.
Вышел отец, дико озираясь. Руку, раз за разом, за пазуху совал. Сейчас мимо кармана вложит свои сбережения! Кинулся к нему. Направил его руку с бумажником в карман: опаньки!
Оглянулся. Нонна, слава богу, не сбегла. Двинулись обратно. Отец, вперед склонившись, как пеший сокол, еле уже брел: видно, последние свои силы на сохранение тайны вклада истратил.
Остановились у перехода Казанской улицы — батя испуганно вцепился в мой локоть перед потоком машин.
— Я пойду, Веча? — Нонна произнесла. — Я обещаю, Веч!
А что Настя мне дома скажет? Все ее усилия — долой? У нее тоже нервы на пределе.
— Н-нет, — выдавил я.
Нонна быстро закинула голову — чтобы слезы удержать. Снежинки на лицо ее падали, таяли и текли.
Тут зажегся зеленый, и я ее за локоть схватил. И так, распятый между ними, через улицу их поволок.
И лишь когда прошли уже под аркой — выпустил их. Доберутся. Мне тоже надо набраться сил на этом коротком пространстве — от арки до дверей. И только подошли к железной двери (за железной дверью спокойней уже), как оттуда вдруг соседка вышла, из верхней квартиры, — подружка ее, бывшая актриса.
— Ой, Нонночка! — расцеловались, защебетали.
Пошли дальше с отцом — душить их счастье я не хотел… Сбежит?
Сейчас Настя мне врежет. Решил сам напасть на нее:
— Что, не звонил еще твой Вадим? Что он думает вообще?
Настя только открыла рот, чтобы рявкнуть: «Где мать?» — возмущенно поперхнулась. Характер бойцовский, отцовский. Но тут, к счастью, со двора донесся звонкий хохоток нашей общей любимицы.
— Иди посмотри, — Настя все же скомандовала. Тем более, что голосок Нонны оборвался вдруг. Убежала? Но тут — бывают же сладостные звуки — ключ зашкрябал в замке! Вошла веселая, разрумянившаяся.
И что б потом ни случилось… Был такой счастливый момент! Правда, измотала она всех ближних, но это уже пустяк.
— О, Настя! — сказала она радостно. — Ты приехала? Как я рада-то!
Батя сокрушенно головой покачал. Сочувствует? Сделал бы что-то!
Настя сурово на меня глянула: ты понял, отец? Ничего не помнит. Ни в коем случае нельзя ее отпускать!.. Характер бойцовский, отцовский: непременно ее воля соблюдаться должна!
Я подмигнул ей лихо: мол, все о’кей. Но такое легкомысленное пренебрежение разъярило ее — в глазу засветился мстительный, торжествующий огонек:
— Да, кстати, отец: тебе снова звонил твой Боб! Ты что, денег должен ему?
— Да, кажется. Никто больше не звонил? — Я пытался увести разговор в сторону. Опять рухнет хрупкое счастье!
— Спрашивал, — продолжила Настя упрямо. — Что, у вас окна из пуленепробиваемого стекла?
Тишина повисла. И общий ужас. А ведь только что счастье было! Неужели нельзя было его поддержать? Я один должен стараться?
— Кто это — Боб? — проговорила Нонна надменно. Королева контролирует своего дворецкого!
— Это твой скорее Боб! — ответил я в ярости. — Из-за тебя он возник — деньги на твое лечение нужны были! Пора отдавать!
— Но я же не знала, Веч! — проговорила Нонна испуганно.
Моей ярости испугалась — или Боба? Хотелось бы, чтобы моей ярости.
— Теперь пулю жду из-за этого!
— И что ж делать, Веч?
Спохватилась!
— Работать на него заставляет! Дерьмо воспевать.
— Тебя?! — воскликнула Нонна.
— Да, представь себе. Меня. Бывшего певца тонких материй! Заставляют теперь воспевать дерьмо… Материал, наиболее трудный для воспевания. Вот так!
— Ну нет уж! — Нонна твердо губы сомкнула. Засверкали глаза. Можно подумать — на баррикады пойдет! Или по крайней мере — на работу. Или — последняя надежда — в кладовку не пойдет.
