Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка
– А ты, в каком месяце родился? Хотя, подожди, я угадаю… В апреле?
– Э-э, да… – озадаченно обронил я. – Но откуда ты знаешь? Я, наверное, сам тебе уже сказал…
– Нет, просто догадалась. Овен и Лев хорошо ладят.
– Ты знаешь, если честно, то, кажется, я Телец: родился, как Ленин, двадцать второго апреля.
– Да?.. Ой, лучше бы пораньше, было бы так хорошо.
Мне показалось, она огорчилась.
– Ну, я же не знал, что тебя встречу. Вылез из мамы, когда захотелось.
– Это ничего…
Она улыбнулась, словно успокаивая меня, и полезла в сумочку.
– Сейчас посмотрим.
Вынырнул на свет божий медвежонок Путин, за ним потянулся на ремешке телефон.
– У тебя там все записано, в телефоне?
– Не в телефоне, в Интернете. Конечно, записано, – терпеливо пояснила она.
Да, подумалось мне, вот она, разница поколений. В моей мобиле ведь тоже есть выход в сеть, но я, ни разу не пользовался. Выхожу по старинке, с компьютера.
Ли Мэй проворно нажимала клавиши. Я разглядывал ее лицо, подсвеченное в дождливых сумерках мягким голубым светом от экрана телефона.
– Да, действительно… – задумчиво сказала она. – Ленин был Тельцом. А еще Маркс. И Бальзак…
– Ну, видишь, все не так уж плохо. Лениным и Марксом, пожалуй, я быть не хотел бы, а вот с Бальзаком в одной компании – неплохо.
– Почему? – оторвавшись от экрана, взглянула с любопытством.
– Видишь ли, каждый писатель должен уважать Бальзака. Хотя бы за то, чего именно он добился: он заставил издателей уважать авторское право и платить за книги гонорары. А до этого писателям лишь подаяния денежные делали, да и то не всегда.
– Ты – писатель?
Она так удивилась, что отложила телефон и слегка откинулась в кресле, будто заново разглядывая меня.
– Пока не совсем настоящий. На бумаге еще не издавался, только в Интернете, – кивнул я на ее телефон.
Она с готовностью взялась за трубку, потянула к себе. Путин поспешно пополз по столу.
– Скажи адрес, я хочу посмотреть.
– Да ну… Там ведь все равно кириллица, ты не разберешь ничего, тем более с телефона.
– День сюрпризов. И что ты пишешь?
Она смотрела на меня так же, как тогда, когда я рассказывал ей о Ван Гоге.
– И о чем ты пишешь?
– О жизни, – отделался я простым ответом. – Рассказы, но мало. Еще повесть написал, про русскую армию.
– Ты служил в армии? – снова удивилась она. – Это очень почетно. Туда не так легко попасть, я знаю. Берут лишь самых достойных. Умеешь стрелять?
Она забавно сложила руки, изображая оружие.
Я рассмеялся:
– Это у вас так, наверное. Людей-то много. А у нас ситуация другая: и от армии бегут и из армии бегут. Мне – убежать не удалось, зато научился шить, стирать, готовить и подметать.
– Это хорошо. Твоей жене легко будет – есть помощник.
Вряд ли бы Инна с ней согласилась…
Ну, да и ладно.
– Еще могу до сих пор отжаться от пола сотню раз, – не удержался я от хвастовства. – Так что, можно сказать, много полезного узнал. Про что узнал, о том и написал. Может, когда-нибудь издадут, вроде издатели заинтересовались. Но если нет – значит, нет. Не так уж важно. Главное – читают люди.
– И как – нравится им?
Я достал из кармана красную сотенную купюру. Показал Ли Мэй.
– Кому как… Я не вот этот портрет, чтобы всем нравиться.
– Ты помнишь! – засмеялась она. – Ты помнишь!
– У меня профессиональная память. Я же лаоши…
Последнее слово я произнес, пародируя интонацию Ли Мэй.
– Перестань!
Вновь над столиком рассыпался ее звонкий смех.
– Разве можно дразнить принцессу! И тем более – Льва! Это опасно.
– Кстати, о принцессах. Ее Высочество чего-то желало, пока недостойный слуга не отвлек внимание на себя. Слуга кается, и теперь – весь внимание.
Ли Мэй поставила локти на стол, положила на ладони подбородок.
– Ты не будешь смеяться?
Я пожал плечами. Она вздохнула.
– Ну, хорошо. Тогда скажи – ты любишь петь?
Мне моментально вспомнилась незабвенная «Ирония судьбы»: «Знаешь, когда люди поют?.. Люди поют, когда они счастливы!»
– Хм… Кажется, последний раз я пел как раз в армии, в строю. Мой командир говорил, что если ему захочется услышать, как кричит Кинг-Конг, ему не надо идти в кино, достаточно послушать меня. Хотя, постой… Да, еще иногда я пел, когда много выпивал. Но я уже давно отслужил и относительно давно трезв. Так что вряд ли решусь на такое – петь прилюдно.
– Мне трудно понять, шутишь ты или говоришь серьезно, – улыбнулась она.
– Я сам не понимаю, так что не волнуйся. Но насчет пения – я абсолютно серьезен. Страшнее нашего русского пения за праздничным столом может быть, пожалуй, только одно – караоке. Есть два самых страшных зла на Земле – атомная бомба и караоке.
– Ты, правда, так думаешь?
Мне показалось, она огорчилась даже больше, чем когда узнала, что мой знак зодиака не слишком хорош в сочетании с ее Львом.
Я растеряно огляделся – в поисках предмета, которым мог бы себя убить.
За соседним столиком сидела пожилая пара европейцев: седая старушенция и ее спутник, похожий на высохшую ящерицу. Они чинно поедали крохотную тонкую лепешку, выдаваемую в кафе за пиццу.
Я увидел на их столе пластиковый зубчатый ножик. Немедленно захотелось отобрать его и в страшных мучениях отрезать себе язык.
– Видишь ли… В Москве мои соседи однажды купили себе домашнее караоке. И когда они напивались, то есть почти каждый день, они начинали петь в микрофон. Особенно ночью. Сначала я думал, что у них воет огромная собака, но потом стал различать слова – певцам особенно нравились тюремные романсы. С тех пор я не люблю это занятие. А еще в прошлом году мои студенты-выпускники затащили меня на прощальной вечеринке в такое специальное место, с телевизорами и диванчиками…
– KTV, – кивнула Ли Мэй.
– Да, караоке-бар. Оказалось, они специально для меня заказали там русские народные песни, которых, к стыду своему, я полностью не знал ни одной. И пытались заставить меня петь вместе с ними. Я объяснял, что не нужно этого делать, но куда там… В общем, когда я пробасил им пару строчек из «Дубинушки» – есть у нас такая песня, только тогда они забрали у меня микрофон и согласились, что лучше мне просто сидеть и слушать. А сами часа два пели, и наши песни, и ваши, и на английском…
– Мы, китайцы, любим петь.
– Это я заметил, – сказал я, вспомнив письмо Ласа. – Меня поначалу поражало, например, когда едет себе человек на велосипеде и поет самозабвенно. Или гуляет в парке, громко что-то распевая. Что самое интересное – не пьяный и не сумасшедший.
– Мы открытые люди, наверное. А вы, европейцы – северные народы. Более скрытные.
Я задумался.
– А ты знаешь… Пожалуй, ты права. Ведь нам для веселья почему-то почти всегда выпить нужно. Чтобы расслабиться, раскрепоститься. Тогда и петь начинаем. Вы же, шанхайцы, прекрасно обходитесь и без этого. А ведь мы, наоборот, себя считаем душевными, свободными и открытыми. А вас, китайцев – себе на уме, замкнутыми и хитрыми.
– А меня? Какою ты считаешь меня? – хитро прищурилась она. – Тоже такою?
– Слуга не вправе обсуждать достоинства и недостатки принцессы… – смиренно возвестил я.
– Не увиливай. Иначе вызовешь монарший гнев и впадешь в немилость! – строгим тоном сказала она, упреждающе выставив палец и подыгрывая мне.
Пока мы разговаривали, дождь утих и лишь гонял в воздухе мелкую морось ветер с реки.
– Тебя я считаю самой прекрасной на земле, – положив краснолицего Мао под блюдце, ответил я. – Поехали!
Поднялся и потянул Ли Мэй за руку.
– Куда? – растерялась она, хватая сумочку и телефон.
– Конечно, в KTV. Петь будем. Ведь именно этого тебе хочется? Угадал? Только скажи водителю адрес.
Бог ли в тот день был на моей стороне, или просто удача – не знаю. Но нам удалось поймать такси сразу же, что в дождливый день в Шанхае сделать почти невозможно.
На заднем сиденье «фольксвагена» мы непрерывно целовались – похоже, в машине Ли Мэй чувствовала себя отгороженной от внешнего любопытного мира, ведь даже водитель был скрыт за мутной пластиковой перегородкой, а то, что он все время бросал на нас взгляды – через зеркало заднего вида, замечал лишь я. Ли Мэй, в девчоночьей манере прикрыв глаза, гладила меня по плечам и по спине.
За окнами такси на город опускались, пронзаемые фарами машин, уже по-настоящему глубокие сумерки.
Минут через десять мы подъехали к почти неосвещенному брутального вида зданию, лишь над входом переливались гирлянды огней и высоко в небе синим светом горели латинские буквы «KTV».
Я обратил внимание Ли Мэй на темноту окон.
– Конечно, – сказала она. – Половина окон декоративные – зачем они в KTV? А на других этажах – наверное, офисы. Уже шестой час, все разошлись.
Мы поднялись по широким ступенькам, вместе с группой солидных пожилых мужчин. Их сопровождала средних лет китаянка в строгом деловом костюме, с папкой в руках.
