Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка
Восьмое.
Наплевательство к окружающей среде, каждый бросает, что хочет и куда попало. Никого не заботит чистота, ведь придут люди, которые все уберут. Действительно, такие люди придут. И уберут. Чтобы на следующий день все повторилось заново. Но, может быть, я замечаю это лишь потому, что я немец.
Девятое.
Мне искренне жаль этих единственных детей в семье, наполовину выращенных не родителями, а бабушками и дедушками, потому что сами родители ни хрена не знают. Родители заставляют детей делать всякую дребедень, заниматься с утра до вечера, учиться английскому, игре на пианино, давят на них со всех сторон. Детства, которое было у тебя и у меня, у китайских детей нет. Юность тоже скучна, даже студенческая. Потом родители (или все те же бабушки-дедушки) находят дитяти партнера для совместной жизни. Рождается ребенок, и все повторяется, как в кошмаре. Снова его воспитывают бабушки и дедушки.
Десятое.
Общее для всех китайцев отношение к работе – наплевательское. Чем бы китаец ни занимался по работе, он делает это спустя рукава, безо всякого желания выполнить работу лучше. С трудом делает даже то, что от него требуется, и уж точно никогда сверх того. Зачем, если за это не заплатят больше денег? Желания совершенствоваться и профессиональной гордости у китайцев нет.
Но, мой друг Вадим, специально для тебя отмечу и несколько положительных моментов.
Итак, первое.
Меня приводит в восхищение, насколько свободно и легко они себя чувствуют, распевая песню перед полусотней человек и ни разу не попадая в ноты. Я бы скорее сделал себе харакири.
Второе.
Мне нравится их привычка встречаться в ресторанах и водить туда гостей. Может, потому что я не любитель домашней китайской кухни.
Третье.
Как иностранец, я всегда удивляюсь, насколько легко китайцы знакомятся: спрашивают что-нибудь по-английски, предлагают сигарету (в то время, когда я, например, писаю в туалете), „хотят быть друзьями“ и все в таком же духе.
Четвертое.
Мне встречались среди них отзывчивые, добрые люди, которые действительно могут помочь в трудных ситуациях. Так что исключения из того, что написано прежде, все же имеются.
Пятое.
Если ты достаточно смел, чтобы жениться на китаянке, ребенок имеет все шансы родиться красавцем. Смешение рас частенько идет на пользу потомству. (Ты удивлен это слышать от немца, мой друг? Но немцы теперь другие!)
На этой мажорной ноте я и закончу пока. Не обращай внимания, что вторая часть вышла намного короче первой».
Педантичность немца меня умилила. Такая у них потребность, наверное – скрупулезно разложить все по полочкам, рассортировать, объяснить. На худой конец – побрюзжать. В последнем немцы схожи с нами, русскими. Правда, мы можем и опустить европейскую слащавость. И про вторую часть не вспомним, если от души разойдемся в первой.
Я бросил листы на пол. Выключил свет.
Лежал и смотрел на сереющий в темноте потолок, пока не заснул.
Мне снилась Ли Мэй.
Встретиться мы решили в метро, у одного из выходов на Народную площадь.
Двери поезда открылись, толпа выплеснулась на платформу, ринулась к эскалатору. Центральная станция: огромный, кишащий людьми лабиринт переходов, магазинов, ресторанов, киосков, кафешек, лестниц, эскалаторов.
Пометался в поисках нужного выхода. То и дело, поглядывая на часы, начал пробиваться сквозь людское месиво. Увидел ее издалека – она стояла возле рекламного стенда и нажимала кнопки на телефоне.
Разгребая толпу, ринулся вперед.
– Привет!
Подняла лицо. Улыбнулась.
– Привет! Как раз собиралась написать тебе, что я уже тут.
– Опоздал?
– Нет, все нормально.
Постояли в неловкой паузе.
– Ну что, пошли? – опомнился первым.
Кивнула:
– Пошли. Куда хочешь?
– Ты – мой гид. Так что – решай.
– Тогда – вперед.
На эскалаторе украдкой разглядывал ее. Собранные вверх волосы открывали длинную шею и почти детские уши, без сережек, даже следов от прокола я не заметил. В черном брючном костюме Ли Мэй казалась еще стройнее, тоньше. На плече ее висела маленькая, не больше школьной тетради, сумочка.
Улица встретила нас пасмурным теплом.
Ли Мэй подняла голову.
– Сегодня обещали дождь.
Всплыла в памяти песенка из давно ушедшего детства. Я даже увидел: квартиру, приемник на кухне, чайные чашки, бабушкины очки в синем очечнике – на журнале «Здоровье»; а затем услышал задорный пионерский голос из динамика: «Что мне снег, что мне зной, что мне дождик проливной…»
Мы вклинились в плотный людской поток. По обеим сторонам улицы высились здания магазинов. С огромного экрана на одном из домов бежал с мячом прямо на зрителей Яо Мин.
– Твой любимец! – засмеялась Ли Мэй, вытянув руку в сторону замершего в прыжке верзилы.
«Йогурты с повышенным содержанием кальция! Растите выше!» – размашистыми иероглифами высветился на экране слоган.
Пешеходная улица тянулась от площади в сторону набережной, пересекая несколько обычных улиц. На перекрестке собирались толпы людей, сигналили машины, свистели регулировщики, хватали за рукава попрошайки.
Загорелся зеленый свет. Обмирая от волнения, я взял Ли Мэй за руку.
Она сжала мои пальцы. Сердце гулко и радостно застучало.
На секунду замешкался. Задел плечом встречного, еще одного… Услышал характерное «ай-я!» – что-то вроде нашего «ой!», но мне было не до того.
Мы шли, болтали, уворачивались от снующих по улице продавцов, зазывал, попрошаек, гудящих машин-паровозиков с туристами.
Ли Мэй рассказывала о зданиях, показывала по сторонам, но я смотрел лишь на нее. На глаза, в этот день подведенные легкими штрихами, на подчеркнутый помадой контур губ, на тонкое запястье, обвитое браслетом из нефрита… Архитектура не интересовала меня. Я был равнодушен и к камню и к стеклу, как бы величественны и красивы они не были. Ведь рядом со мной находилось живое, прекрасное и неповторимое создание. Девушка, в которую я был по-мальчишески влюблен, держала меня за руку, говорила, смеялась.
…А если бы я не поехал тогда в спортзал? Если бы задержался на пять лишних минут? Если бы автобусов было больше, и не возникло бы давки? А если бы?..
Сияли витрины магазинов, вывески-иероглифы сменялись латинскими буквами, доносилась со стороны фонтана веселая мелодия.
То и дело в толпе мелькали лаовайские лица. «Воч, воч, бэгз, дивиди» – бросались к ним со всех сторон зазывалы.
Возле дверей помпезного и мрачного «Peace Hotel» чадили выхлопом автобусы. Гиды с флажками в руках кричали в мегафоны, загоняя туристов в салоны. С равнодушно-покорным видом пожилые китайцы рассаживались по местам.
Улица Нанкин кончилась, выведя нас к автодороге, за которой начиналась знаменитая шанхайская набережная – Вайтань.
С реки дул влажный ветер. Спустились в подземный переход. На ступеньках сидели босоногие женщины-попрошайки с детьми, примотанными к спине платками. Продавцы крутили на полу сверкающие синими огоньками волчки, швыряли на стены резинки-липучки, лавировали среди потока людей, навязывая прохожим наборы открыток и макеты телебашни.
– Ты знаешь, чьи это картины? – показала Ли Мэй на подсвеченные щиты по правой стороне перехода.
Мы проходили мимо «Подсолнухов».
Я улыбнулся.
– Конечно.
Пока я рассказывал ей об увлечении Ван Гога Азией, его опытах с тростниковой палочкой вместо кисти, дзэнских мотивах «Кипарисов» – Ли Мэй не отрывала от меня взгляда.
Из гомонящего туннеля мы выбрались на воздух, поднялись по небольшой лестнице и оказались на неширокой полосе набережной.
Царапал полотнище неба шпиль телебашни. Каменным цветком тянулся ввысь небоскреб Цзиньмао. Темнел плотный строй высоток Пудуна.
Низким отрывистым гудком сигналил здоровенный черный теплоход. Несколько барж с кранами спешили куда-то, вспенивая грязную воду.
Мы подошли к ограждению. Ли Мэй встала у перил. Я осторожно положил руки ей на плечи. Так мы простояли минут пять, разглядывая противоположный берег.
– Ты был на телебашне? – повернув вполоборота голову, спросила она.
Я едва удержался, чтобы не поцеловать ее.
– А… да… один раз, – ответил растерянно. – Но было еще пасмурней, чем сегодня. Ничего сверху не разглядел.
– Там, в башне, есть хороший музей истории города.
– Да, хороший. Хотя, знаешь, я не особо люблю музеи.
– Почему?
– В них нет жизни. Она засмеялась:
– Ты смотрел фильм «Хэллбой?»
– Нет.
– Там герой говорит про музеи, как ты: подделки и репродукции.
– Он прав.
– Вы с ним немного похожи. Не внешне, нет. Характером.
Она стала рассказывать мне про краснолицего и рогатого героя фильма. Я слушал, замерев: во время рассказа она откинула голову, почти прикоснувшись к моей груди.
– Он, наверное, несчастный парень… – заметил я.
– Почему?
– Если у него рога…
Пробовал объяснить, что значит для русских «рогоносец», но смущало и мешало объяснению английское «horny», да и китайцы, как оказалось, признаком обманутого мужа считали не рога.
