Руди Данциг - В честь пропавшего солдата (1984-1985)
Задыхаясь, с заболевшим от криков горлом, словно дикарь, размахивая руками, измученный, я бегу обратно в деревню.
Там и тут вдоль деревенской улицы нерешительно развеваются флаги, словно робко вытянутые вверх руки. Вид непривычно украшенной улицы увеличивает моё волнение ещё больше, мне кажется, что всё это делается для меня. Флаги, волнения, напряжение — это конец моего изгнания, приход американцев означает конец моей разлуки с родителями, они приедут и заберут меня домой!
После серой зимней спячки это кульминация, которую все мы, кажется, подсознательно ожидали. Окружающее всеобщее оживление, которое передается мне, щекочет у меня в носу, кружит и пьянит. Мои ноги легко бегут и громыхают по брусчатке, выбивая неравномерный ритм. Одно из моих сабо, разбитое и скрепленное стальной лентой, издает звук, отличный от звука другого сабо, и в моих ушах начинает звенеть мелодия: свобода, освобождают, освобожденный…
На перекрёстке больше никого нет и пересечение трех дорог лежит в утреннем тихом солнечном свете, а надо мной господствует почти воскресное настроение. Я прохожу мимо школы. Куда же все делись? У моста, становится понятным мне, там собралась такая толпа, которую я сроду не видал, кроме как на похоронах пасторской жены. Я прокладываю свой путь сквозь толпу и разыскиваю Янси и Мейнта. Из-за спины в тёмной одежде и грязном рабочем комбинезоне я неожиданно вижу разрушенный мост. Середина моста обвалилась в воду, это шокирующая картина разрушения резко контрастирует с окружающим умиротворённым сельским пейзажем. Оборванные перила, куски досок, деформированные опоры, скрывающиеся под водой — это выглядит непоправимо, навечно и безнадёжно уничтоженным. Я смотрю со страхом и ужасом. Мост, словно большое животное, подстреленное, рухнувшее умирать: никогда больше не воскреснет, понимаю я, это невозможно больше исправить. Внезапно я начинаю сомневаться, что война скоро закончится.
Я жмусь к другим детям, молчаливо и печально стоящим на берегу канала. Я неуверенно останавливаюсь, боюсь двигаться дальше, мой восторг начинает оборачиваться паникой.
Впереди стоит Мейнт. А где же Янси? Я должен их обоих привести домой, им необходимо срочно уходить отсюда в Лааксум, к тишине и морю.
«Ты видел американцев? Они там стоят, это точно они».
Один мальчик из деревни толкает меня вперёд и указывает на другую сторону канала..
«Наши освободители, мы свободны!»
Он снова машет и кричит сквозь слёзы: «Да здравствует Королева!»[8]
С другой стороны канала несколько зелёных грузовиков, между которыми бегают солдаты, а также несколько странных открытых машин, безобидных и маленьких, выглядящих словно игрушки. Разочарованно я смотрю на эту мирную картину, имеющую так мало общего с войной, и наблюдаю, как горстка солдат спокойно, не торопясь, передвигается среди машин, таская сваи и укладывая на траву мешки с чем-то. То что мы тут, их нисколько не смущает, они не обращают на нас внимания и даже не смотрят на нас. Армия на горизонте — это совсем не то, что я представлял себе под словом «освобождение» — масса солдат, шествующих под звуки труб с пушками, винтовками и знамёнами; огромные толпы ликующих героических бойцов, запыленных, грязных и усталых, но идущих под победные марши. Триумфальное появление героев…
Из одного грузовика высаживаются двое мужчин, которые поодаль начинают возводить палатки. Один из них раздевается до пояса, идет к берегу канала и машет: первый освободитель, который удостаивает нас взглядом! Ему отвечают неуклюже и неуверенно, приветствуя руками в воздухе, и только дети громко ликуют, отвечая на приветствие необузданными прыжками и шумной вознёй.
«Пойдем, — говорю я. — Нам нужно назад. Мем беспокоится, она не хочет, чтобы мы тут находились. Тут всё ещё может быть опасно».
«Хорошая идея, я проголодался, — практично отвечает Мейнт. — Что едят американцы? Готовят ли они что-нибудь?»
Этот вопрос занимает нас большую часть обратного пути: что и где едят солдаты и откуда они прибыли.
«Американцы приезжают из Англии», — я это свободно утверждаю, потому что часто слышал, что нас освободят англичане. Мой отец раньше всегда тайком слушал английские радиостанции, так что все должно быть английским, это для меня было определённо.
«А как можно жить в таких маленьких палатках? — спрашивает Янси. — Придут ли они освобождать и Лааксум?»
«Освобождать нас? От чего? — спросил Хейт, когда все нетерпеливо уселись за стол. — В Лааксуме никогда не было чужих, многие даже не знают, что он существует».
Он весело смотрит на нас.
«Все будет как всегда и это очень хорошо».
2
Мы сидим рядышком на причальной стенке, захваченные таинственным сумраком воды, движущейся под нами. Время от времени плывущая рыба блеснет в солнечном свете, словно отклонившаяся от курса звезда. Я слежу за бликами, похожими на падающие звезды и такими же быстрыми, но мои мысли заняты утром, мостом, солдатами и тем событием, которое называется «освобождение», и за которым я наблюдал. Мем запретила нам снова идти в деревню: «Там вам нечего искать, это только для взрослых». Это невероятно: всего в получасе ходьбы от нас происходит нечто важное, а мы, сложа руки, сидим в гавани и болтаем ногами.
Янси поднимает голову и смотрит на море. Она поднимает руку по направлению к горизонту.
«Вероятно, американцы уже и на той стороне, а тогда твой отец и мать тоже освобождены».
Я не отвечаю и смотрю на стайку мелких рыбёшек, мечущихся между лодками. Осторожно беру камешек с края набережной и бросаю в их направлении. В результате моего действия — словно десятки рыб управляемы одной невидимой рукой — вся стая, словно по мановению волшебной палочки, исчезает под лодкой.
В полдень за столом я хотел расспросить Хейта поподробнее, но у меня сразу возникает большая паника, когда разговор заходит о доме и войне, тоска, превратившаяся уже в угрюмое упрямство.
Я всегда получал уклончивые ответы на вопросы: когда же закончится война? — Приятель, а мы откуда знаем?
Как у них там в Амстердаме? Нужно надеяться, что всё хорошо, ты не слушай, что говорят другие, они сами ничего не знают. Ну, когда-нибудь тебя заберут отсюда, когда-нибудь они всё-таки приедут сюда.
Когда? Это зависит от войны, а она ещё продолжается.
Нет писем, нет вообще никаких вестей из дома уже в течение нескольких месяцев, а есть только эти неопределённые, пустые ответы, которые мне ничего не дают, абсолютно ничего, и только увеличивают моё смятение. Сегодня утром, когда я увидел эту маленькую группку солдат на другой стороне канала, моё сердце упало: как нас сможет освободить эта горстка солдат? Не смогут никогда…
Стайка рыб вновь выныривает и скользит вдоль корпуса лодки, суетливо раскрывая маленькие пасти. Пики, хромая туда-сюда по пирсу, подходит ко мне и начинает искать новый камушек. Она ноет, что тоже хочет видеть американцев, что она всегда в стороне от событий, и что хочет в деревню, как и мы.
Мейнт спускается в лодку и, опустившись на колени, начинает кидаться в её сторону кусочками древесины с палубы.
«Попроси Мем, чтобы она тебя отпустила, — ухмыляется он, — она обязательно отпустит».
Но неожиданно Янси берёт младшую сестру под своё крыло и говорит, что она возьмёт велосипед, чтобы отвести Пики в Вамс.
Я остаюсь сидеть, внезапно накатывает сонливость и усталость; больше всего мне сейчас хочется свернуться калачиком на тёплом солнце и больше ни о чём не думать. Было бы хорошо навестить Яна, наверняка он ещё ничего не знает о солдатах у канала. Я помню, что говорилось между мальчишками в Амстердаме: «Как только англичане высадятся, то они тут же расправятся с немцами». А теперь это не англичане, а американцы! На мгновение я ощущаю небольшой триумф. Я пойду к Яну, чтобы просветить его, к Яну, который всегда всё знает лучше.
Он подскочит до потолка, когда услышит про это.
Но я боюсь идти в Шарль, боюсь, что фермерша скажет мне, что Яна нет, он уже вернулся назад, домой — и он не сказал об этом мне? — и я останусь тут один как перст, позабытый и заброшенный всеми.
Всякий раз, когда Ян долго не появляется в школе, эта мысль овладевают мной, сначала неопределённо, затем всё сильнее и сильнее, пока на меня не падёт разрушительная правда — Яна больше нет и я остался один…
Тогда я не могу думать ни о чём другом и моя тоска принимает вызывающие опасения формы. Я готов рвать волосы с корнем из-за своей тоски по родному дому.
«Эй, вы двое, — Янси с Пики, сидящей на багажнике, едет на велосипеде вдоль дамбы. — Йерун, мы едем в деревню».
«Подождите, я с вами».
Я подбираю сабо и припускаю по дороге. Янси уже значительно впереди, и я бегу мелкой рысью за девочками.
