Сергей Смирнов - Ангелы приходят и уходят
Тогда чернявый снова пожал плечами, сказал «Ну, входи», — и пошел, и вместе с собачонкой, визгливо залаявшей, скрылся за дверью своей комнаты.
Ковалев разделся в прихожей, прошел в комнату хозяйки. Здесь все было по-прежнему. Вещи, мебель, запах. Ковалеву стало неловко: ну вот, влез без спросу, а теперь что?..
Он сел у окна, покурил. Пришли сумерки, в комнате потемнело. Он все сидел, не шевелясь, боясь потревожить что-то, что ему не принадлежало.
Здесь она живет, эти стены знают о ней все, они видели кошмары, которые к ней приходят по ночам, которые живут здесь вместе с нею.
Тени, которые живут вместе с ней.
Серые, пыльные, ветхие, как чучела в зоологическом музее, — вот бродит по комнате, натыкаясь на мебель, какая-то женщина с серыми волосами, с серым лицом, слепая, немая; вот другая — неповоротливая, толстая, с гребнем в волосах; а между ними двумя — две девочки-подростка: то возьмутся за руки, сойдутся, то разойдутся, будто ищут кого-то, еще одну, пропавшую.
Внезапно открылась дверь — Ковалев чуть не упал с табуретки. В дверном проеме стоял чернявый.
— Ты где тут? — спросил он, вглядываясь в темноту.
Ковалев поднялся с табуретки:
— Здесь.
— А-а… Слушай, иди на кухню. Приглашаю.
Ковалев вышел в коридор. Чернявый сделал приглашающий жест рукой. На кухонном столе Ковалев увидел коньяк, хрустальные рюмки, колбасный фарш на тарелке, шпроты.
— Проходи, проходи, — говорил чернявый. — Садись, пожалуйста, не стесняйся. Ты же гость. Тебя никто не обидит.
Ковалев сел.
— Праздник у меня сегодня. Вот, праздную, хорошо, что гость пришел.
Чернявый налил в рюмки коньяку.
— Какой праздник?
— Подожди. Сейчас скажу… — Он вытер руку о штаны. — Моей собачке, крошке моей, два годика исполнилось.
— Что? — не понял Ковалев.
— День рождения у нее, говорю, два года ей, понимаешь?
Как бы в подтверждение его слов именинница залилась визгливым лаем.
— Ну вот, нервничает… — чернявый с неудовольствием покачал головой. — Чужой в доме, понимаешь?
Ковалев поставил на стол рюмку:
— Извини. Я не могу…
— Как не можешь?
— Ну, не могу, и все.
Ковалев сделал шаг, чернявый схватил его за руку:
— Э, ты погоди! Ты куда? Я тебе от чистого сердца! День рождения — это раз в году бывает, понимаешь?
— Понимаю, понимаю… — Ковалев вырвал руку.
— Нет, ты постой. Как это так…
— Так. Не буду я праздновать. Собачий этот праздник.
Чернявый насупился.
— Вот ты, значит, какой… — Он нагнул голову. — Тебя, значит, как человека, а ты, значит, так вот, да?
Ковалев молча ждал, что будет дальше. Но дальше случилось неожиданное: налетела собака и цапнула его сзади за ногу. Ковалев развернулся и наподдал ей под брюхо, несильно, но собачка отлетела к дверям и оглушительно завизжала.
— Ты что? Ты что делаешь, совести нет, да?? — закричал чернявый и бросился на Ковалева. Ковалев хотел отступить, но сзади снова атаковала собака, и пока он отпихивал ее ногой, хозяин вцепился ему в горло.
От удивления Ковалев отреагировал не сразу. Почувствовав, однако, что чернявый душит не шутя, дал ему коленом между ног. Чернявый разжал руки и согнулся, Ковалев рванулся в комнату Ирки, захлопнул за собой дверь и остановился в темноте, не зная, как быть дальше.
Истошный лай через некоторое время затих. Ковалев пощупал укушенную ногу, обнаружил на штанине следы зубов, ругнулся. «Ну, бывает же такое. Во жизнь, гадство. Дикий бред какой-то. Фарс…»
Он закурил. Руки ходили ходуном, он с трудом прикурил, хотел сунуть горелую спичку в коробок — не попал, бросил на пол.
Прошло, наверное, около часа, когда во входной двери повернулся ключ. Ковалев услышал собачий визг и голос хозяина:
— Ага, пришла! Хорошо. Он там сидит. Но предупреждаю: пусть только выйдет!
— Кто сидит? — спросила Ирка.
— А кто тут к тебе ходит? Сама не знаешь, да?
Ковалев открыл дверь.
— Ира. Ты извини… Это я… Я не виноват…
— Не надо объяснять, — сказала она, сбрасывая с ноги сапог. — Посиди пока там.
— Но я же…
— Помолчи — я тебя прошу. — С этими словами она вошла в комнату чернявого. Собачий визг стих, и голоса зазвучали тихо-тихо.
Ковалев стоял в дверях, соображая: остаться ему или уйти. Решил остаться — из упрямства.
Она вошла в комнату — он посторонился — закрыла дверь, включила свет.
Взглянула на него:
— Ты здесь давно?
— Давно.
Она взяла сигарету.
— Ты извини, — опять сказал он.
— Ничего. Это ерунда…
— Понимаешь, эта тварь меня цапнула, я ее пнул. А квартирант психованный какой-то, душить меня стал…
Она молча курила. Потом сказала:
— Ладно.
У него пересохло во рту, он тоже закурил.
— Кто он, квартирант твой? Деньги платит, да?
— Да, — кивнула она.
Потом он сказал:
— Ну вот, познакомились… Наверное, мне надо уйти.
Она вздохнула.
Он закусил губу.
— Дура ты, Ирка! — И отвернулся.
Она вздохнула, рассеянно повертела сигарету в длинных пальцах.
— Конечно, дура, — согласилась она. — Я же тебе говорила… Сама дура и нужен мне, понимаешь ли, дурак. С дураком-то мы обязательно поладим.
— Сомневаюсь, — буркнул Ковалев.
— Что?.. А, ну да: ты ведь умный. Умные всегда во всем сомневаются.
— Ну, — кивнул Ковалев.
Она опять вздохнула:
— Значит, тебе умная нужна, не я.
— Эх ты… — Он поднялся, у дверей остановился, постоял и сказал упавшим голосом: — Совсем уходить, да?
— Ну, можешь ботинки оставить. Чтобы в следующий раз причина вернуться была: я тут у вас, мол, случайно ботинки оставил.
— Что ты говоришь?
— То и говорю — уходи.
— Что ты говоришь? — с отчаянием повторил он. — Разве так можно говорить живым людям, а? Разве ты не понимаешь? Может же что угодно случиться… А вдруг тебя больше никто никогда не полюбит?
— Ну и пусть, — угрюмо сказала она и смяла сигарету.
Он махнул рукой, в коридоре стал натягивать пальто, путаясь в рукавах. Она стояла в дверях и молчала.
— Ирина! — донеслось из комнаты квартиранта.
— Что?
— Он ушел?
— Да, ушел! — ответила она, глядя Ковалеву в глаза.
Залаяла собака. Ковалев захлопнул за собой дверь и внезапно осознал, что этого порога ему уже никогда не переступить. Прислонился спиной к двери, постоял, слушая, как затихают всхлипывания собачонки.
Быстро шагал к остановке. Мысли были почему-то хорошие, спасительные: «Ничего же не случилось. Ну, бывает, поссорятся люди, и что? Мирятся же потом. Тут еще собака эта… Укусила, дрянь, до крови… Бешенством, что ли, заболеть? Вот будет номер!.. Ну ничего, ничего. Переживем. Всякое бывает — и ничего, живут люди, с мостов, как безработные у Маяковского, не бросаются…». И тут же вспомнил: нет, бросаются. Еще как бросаются.
* * *На троллейбусной остановке было людно. За остановкой чернело угасшее небо и выл в пустоте ветер. Казалось, там, за остановкой, уже нет земли: бросишься вниз — и полетишь. И будешь лететь долго-долго. Пока не умрешь.
Ковалев прошел мимо остановки. Люди, как по команде, повернулись к нему, но никто из них не удивился, не крикнул предостерегающе. Он прошел мимо них быстро, как только мог, будто торопясь по неотложному делу. Еще два-три шага — и он провалился бы во тьму, подступившую к самой кромке обрыва. Но оказалось, что обрыв вблизи оказался не таким уж крутым. Ковалев разглядел занесенный снегом склон, а внизу — черные коробки гаражей с петлявшей между ними белой дорогой, а дальше — фонари, дома, и чем дальше — тем больше фонарей и домов, до самого горизонта.
Ковалев остановился, бессмысленно глядя вниз. Те, на остановке, молчали, повернув к нему белые лица. Подъехал троллейбус, люди тут же отвернулись, полезли в освещенные двери…
Ковалев подождал, пока троллейбус скроется за поворотом, и пошел по обочине. Он шел быстро, и слева к нему медленно поворачивались другими боками серые дома, похожие на стадо уснувших слонов.
Спустился с горы, перешел трамвайные рельсы, вышел на проспект. Здесь было оживленно, горели желтые фонари, трепался на ветру транспарант, призывавший граждан заботиться об экономии электроэнергии.
Ковалев шел, глядя прямо перед собой, не замечая прохожих, не видя ничего вокруг.
На пути попался телефон-автомат. Он нащупал в кармане монетку, набрал номер. Автомат благополучно проглотил монетку и ни с кем не соединил.
Ему стало зябко, и еще он чувствовал легкую печаль оттого, что приходится вот так буднично прощаться: не с миром, нет — с собой, уходящим.
Он брел, бормоча себе под нос, продолжая незаконченный, как ему казалось, разговор.
— Ты не только меня — ты себя не любишь.
— Не люблю.
— Ну и плохо.
— А не за что мне себя любить. И вас всех — тоже.
