Махмуд Теймур - Шесть гиней

Помещик, с которого мгновенно слетела вся спесь, и его дрожащие от страха телохранители поспешно вылезли из машины, испугавшись, что Абу Сиба выполнит свою угрозу и спихнет ее в канаву. Побросав оружие, они покорно стояли на дороге, испуганно косясь на толстую черную палку в руках Абу Сиба; кровь отлила от лица Савфан-бека, и оно стало зеленым, как окружающие поля.

Последовавший затем разговор между помещиком и Абу Сиба рассказчики передавали с особым удовольствием.

Дрожа и заикаясь, Савфан-бек забормотал:

— Добрый день, добрый день, о Абу Сиба!

Тот не отвечал, продолжая небрежно помахивать огромной палкой.

— О Абу Сиба! — взмолился помещик. — Вспомни, что у меня есть дети!..

— Почему ты беспокоишься только о своих детях? Побеспокойся и о детях других! — оборвал его великан.

— Все мои мысли о детях других людей!

— Очень нужны им твои мысли! Лучше оставь им свой кошелек. Заплати людям за работу. Они умирают с голоду на твоей земле! Отдай им их деньги, чтобы они могли накормить детей!

— Сейчас, сейчас… один момент… один момент, о Абу Сиба…

— И я тоже хочу получить свою плату, плату за этот разговор.

— П-п-п-плата твоя… сколько?

— Пятьдесят гиней.

— М-м-м-может быть, х-х-х-хватит тридцати?

— Я сказал пятьдесят!

— С-с-с-сейчас… сейчас…

Савфан-бек извлек из бумажника несколько кредиток и трясущейся рукой вручил их великану. Тот сунул деньги в карман, взмахнул палкой и затолкал всех в машину. Еще мгновение, и автомобиль, сорвавшись с места, умчался прочь, оставив густое облако пыли, из которого доносился громкий прерывистый хохот и хриплый голос Абу Сиба:

— Э-эх, ребятки!..

Не знаю, что в этих историях правда, а что вымысел, но сам я был свидетелем такого случая. Однажды Абу Сиба сжал большим и указательным пальцем монету в два пиастра; через две-три минуты она переломилась пополам. Все мы — и заключенные и надзиратели — столпились вокруг и изумленно смотрели на его пальцы. Потом тюремщик вынул из кармана другую монету и, хотя давать деньги заключенным категорически запрещалось, протянул ее великану, прося повторить опыт. Абу Сиба взял монету теми же двумя пальцами, и через минуту у него на ладони лежали две половинки. Да, было чему удивляться! Сила этого человека могла сравниться лишь с силой тех богов и титанов, о которых я когда-то читал в греческих мифах.

Скоро стало известно, что в тюрьме два коменданта.

Один был одет в светло-зеленый военный мундир с рядами сверкающих пуговиц и золотыми погонами. Он сидел в кабинете, подписывал бумаги, пил кофе, курил трубку и читал газеты.

Другой — великан Абу Сиба — носил серую арестантскую одежду, еле налезавшую на него. Рукава куртки едва покрывали локти, а штанины кончались где-то чуть ниже колен. Куртка и штаны так плотно обтягивали его фигуру, что казались приклеенными к ней.

Камера, в которой Абу Сиба чувствовал себя почти как дома, походила на маленькую бакалейную лавочку, какие можно встретить в деревнях или в бедных городских кварталах. Она была забита коробками сигарет и спичек, сыром, халвой, чаем, сахаром, кофе. Все это, разумеется, запрещалось держать в камере, однако протоколы обыска, которые ежедневно подписывал главный надзиратель после обхода тюрьмы, всегда заканчивались фразой: «… в результате тщательного осмотра в камерах ничего недозволенного не обнаружено»…

Вскоре все заключенные стали клиентами Абу Сиба. Цены, которые он сам устанавливал на свой товар, были ниже цен «черного рынка», давно возникшего в тюрьме благодаря тайной торговле многих надзирателей. Между ними и Абу Сиба вспыхнула жестокая конкуренция. Самого Абу Сиба никто не трогал. Но ему часто приходилось прибегать к помощи кулаков и даже палки, чтобы защитить своих покупателей от преследования конкурентов, пытавшихся применять к ним параграфы тюремного устава.

Тюремщики возненавидели Абу Сиба, хотя прикрывали свою ненависть льстивыми улыбками и приветствиями. Назревало столкновение. И оно произошло.

Это случилось во время дежурства молодого офицера, только что назначенного на службу в тюрьму. В тот вечер он должен был наблюдать за обыском. Все шло хорошо, пока не наступила очередь камеры номер десять на седьмом этаже. Огромная фигура ее обитателя загородила вход.

— Здесь ничего запрещенного нет! — сердито проговорил Абу Сиба.

Молодой офицер оцепенел от изумления и возмущения. В первый день службы в тюрьме в присутствии надзирателей его престижу нанесен такой удар! Нет, он это так не оставит! Офицер размахнулся и сильно ударил великана по лицу.

Глаза Абу Сиба сверкнули яростью, кровь прилила к щекам, а зубы лязгнули с такой силой, словно челюсти были из камня.

Один из надсмотрщиков подошел к офицеру и хотел было что-то шепнуть ему, но тут же в страхе попятился: его начальник застонал, дернулся всем телом и рухнул на пол, скорчившись в нелепой позе. Это Абу Сиба в ответ на пощечину ткнул его пальцем в живот.

Немного оправившись от ужаса, тюремщики помогли офицеру подняться и, поддерживая его с обеих сторон, покинули поле сражения. А вслед им в тюремной тишине раздавался громкий прерывистый хохот и привычное восклицание:

— Э-эх, ребятки!..

И тотчас со всех сторон послышались радостные крики заключенных…

Прошло несколько часов. Ночь окутала тюрьму непроницаемым мраком. Все камеры погрузились в сон. Слышался громкий храп заключенных, в котором утонули еле различимые звуки шагов нескольких десятков пар босых ног, направлявшихся к дверям одной из камер на седьмом этаже. Дверь камеры распахнулась, и туда ворвалась толпа тюремщиков, вооруженных винтовками, револьверами, железными ломами, палками, наручниками. Раздались выстрелы, звон цепей, дикий рев, отчаянные вопли и стоны, хруст костей… Мгновенно тюрьма всполошилась и зашумела…

Прошел час… второй… И главный надзиратель дрожащим голосом прокричал:

— Всем спать! Абу Сиба больше нет!

Он перевел дыхание и поспешно добавил:

— Абу Сиба хотел убить офицера!..

Утром тюрьма была похожа на кладбище: ни обычного шума, ни голосов заключенных.

Прибыл следователь. Его сопровождал офицер и несколько надзирателей. Тюремщики улыбались и поздравляли друг друга.

Пришел судебный врач, чтобы произвести вскрытие. И тут на груди Абу Сиба нашли маленький кожаный мешочек, в котором лежала кредитная бумажка в пятьдесят гиней и это письмо, написанное на зеленом промасленном листке бумаги:

Дорогая Хафиза!

Я посылаю тебе пятьдесят гиней, чтобы ты пошла к самому лучшему доктору. Ешь лучше, скорее поправляйся. Купила ли ты лекарство на те деньги, которые я послал тебе в прошлом месяце? Береги свою грудь от холода и ветра. Хафиза, не забудь сходить к Абу Мурси аль-Аббасу, и пусть он помолится за нас обоих. Большой горячий привет Джуме, Рамадану, Хадидже и всем остальным.

ХУСЕЙН МУНИС

Саадия

Перевод Л. Вильскера

— Так продолжаться не может. В селе насмехаются уж чуть ли не в глаза: в тридцать лет ты все еще не женат.

— Сколько раз я просил тебя не вмешиваться… — запальчиво ответил он. — Предоставь это воле Аллаха. Придет день, и я женюсь на Саадии. Перед богом и людьми с малых лет она предназначена мне.

— Кроме нее нет достойной девушки что ли?

— Для меня — нет. Только она… или я совсем не женюсь.

— Да разве она согласится…

Эти слова больно, беспощадно ударили по мужскому самолюбию. Кровь закипела, глаза зловеще засверкали.

— Если ты не прекратишь, мама, мне придется уйти навсегда.

— Не суждена она тебе Аллахом — так говорит даже сам староста Альван.

— Да будут прокляты Аллахом он, и весь его род, и все достояние его!

Муджахид хлопнул дверью и заперся в спальне. Лишь здесь он дал волю своему оскорбленному чувству, его отчаяние разрядилось скупыми мужскими слезами. Ему жаль было себя и стыдно, что он, мужчина, которого все на селе боятся, плачет из-за женщины… Он подошел к зеркалу и стал внимательно рассматривать свое лицо. О, проклятье! До чего он некрасив! Как жестока судьба, велики страдания! Вся жизнь исковеркана! Он прикрыл лицо руками: невыносим был вид правого глаза, затянутого безобразным бельмом. Это бельмо придавало его лицу какое-то жалкое выражение… Он остро чувствовал оскорбительно-снисходительное отношение к себе одних и злорадно-насмешливое других. И Саадия… Разве может красавица Саадия примириться с подобным уродством, побороть отвращение к нему?..

Эти мысли не давали ему покоя. Они погнали его из дома на окраину села, а потом и в поле, где работали его люди. Убедившись, что все в порядке, он сел на придорожный камень и снова предался раздумьям. «О Аллах, — мысленно обратился он с жалобой к небу, — за что, за что ты меня наказываешь? Я так люблю Саадию, а она отвергает мою любовь. Видит бог, не могу же я насильно заставить ее выйти за меня. Она постоянно твердит: „Если ты на мне женишься вопреки моей воле, никогда ты не найдешь счастья. Докажи свою любовь тем, что не будешь добиваться меня. Останемся навеки друзьями, как сейчас“».