Дмитрий Бортников - СвиноБург
--- Все, — сказал я.
--- Все, — повторил Витька, как эхо. И мы начали одновременно закапывать, забрасывать яму. Мы работали слаженно и быстро. Как тело и тень. Как голос и эхо... Все быстрей и быстрей мы забрасывали эту могилу. Все смелей и смелей! Она стала теперь нам совсем чужая...
А когда мы вышли на поверхность, прошла будто тысяча лет. Тысяча тысяч лет! Мы были будто восставшие из мертвых! И наши морды как у шахтеров!
По домам мы разошлись другими. Мы так вымотались!
Не надо было ни о чем говорить. Мы молча, как взрослые после работы, после смены, пожали друг другу руки... И вообще, я не помню, мы до этого с Витькой жали друг другу руки или нет?
Мы пошли в разные стороны. У нас за спиной была общая могила. Она становилась все дальше и дальше...
------------------------ В эту эпоху, в тот год, умерла моя тетка. Я ее так называл. На самом деле она приходилась мне двоюродной бабушкой. Та самая, про которую я думал, что она родит в уборной. Та самая, которая прожила всю жизнь одна, без мужчины, без его голоса, без его запаха... Она сама все делала. Рубила дрова, носила воду из реки. Она пилила со мной длинные бревна двуручной пилой. Она мало говорила. И только иногда, в темные зимние долгие вечера, когда она возвращалась с работы... Когда она гремела ведрами в сенях... Когда снова на улицу, за водой, и дом холодный и темный, и печь не топлена... Когда везде свет в домах... Бани топятся...
Она до полночи слушала радио. Все подряд. «Постановки», песни, пляски, Бетховен, Шостакович, Лебедев-Кумач, Барток, «Выступает народный ансамбль „Ка-лин-ка"!!!», «А теперь программа о здоровье...», последние известия, вести с полей...
Мы сидели с ней в темноте. Мы молчали. Я немного ее побаивался. Она совсем не моргала, когда слушала радио. Казалось, она живет в другом мире. Ее душа улетала в эти зимние вечера... А она меня очень любила. Эта свирепая нежность старых дев! Эта яростная ширококостная любовь! Когда тебя прижимают к пузу и плачут над собой, а слезы кап-кап-кап тебе на темя... Я мог насрать на крахмальную скатерть, она бы только засмеялась! Стоило мне что-нибудь учудить, она преображалась. Я въехал однажды прямо на свинье верхом! Полы были свежие, только что вымытые! Даже свинья Зинка струхнула! Она засомневалась! Она бы не осмелилась на такое! Мы, пританцовывая, носились по комнате! А тетка хохотала и тряпкой нам помахивала! Она нам аплодировала! Именно она и зарезала в ноябре Зинку. И Зинка спокойно стояла, пока тетка шла к ней по двору, по ледку, с ножом, завернутым в фартук.
Я никогда не видел ее с книгой. Она читала газеты, шевеля губами. Это было мучительно, физически больно смотреть, как она читает программу радио.
Всю молодость она моталась по стройкам. А потом, когда вернулась в деревню... Вся в оспинах, наголо стриженная... Она повязала косынку и пошла мыть полы в аптеку. Там ей дали белый халат. Он был для нее самым святым, после меня. Она его крахмалила так, что он стоял на полу!..
Я вижу ее лицо... Все старые девы похожи... Длинное, немного лошадиное лицо. Некрасивое и доброе. Она в юности перенесла оспу. А потом долго была на заработках в Туркестане. Там-то она и подхватила жестокую малярию. Она еле выжила. Я видел ее фотографии тех лет. От нее остались только кости рук и позвоночник...
Она умерла от цирроза печени. Тайно она принимала порошки хины. Моя мать ее уговаривала, что это дикость — пить хину... Что это вредно. «Ничё, — махала та рукой, — ничё... Все пьют — и ничё...»
Когда в морге я увидел ее печень, я попятился. Она была размером с кирпич! И такая же твердая! Врач, ее вскрывавший, сказал, что такое видел только у совсем алкашей... Мать говорит, что она принимала хину. Каждые два дня. Для «профилактики». Врач качал головой. А тетка лежала на столе такая открытая... Она раскинула руки... Казалось, она наконец-то вздохнет свободно... Наконец-то отдохнет...
Я не испытывал никаких чувств, когда меня мать разбудила и мы тащили тетку из туалета... Она там потеряла сознание и сидела так до утра. Она привалилась к стене и будто задремала... Только весь унитаз был полон крови...
Перед смертью мать несколько раз ей сама делала пункцию легких, отводила жидкость. Это приносило тетке неизъяснимое облегчение. Когда ее привозили из больницы после этого, у нее был вид, будто она только что вернулась из бани... Она так улыбалась. Так облегченно, так спокойно...
Постепенно, день за днем, ночь за ночью, жидкость накапливалась. Она становилась как беременная. Она ходила тяжело, шумно дышала. Она не могла сидеть на месте! Даже мыла полы! Только бы не сидеть сложа руки! Это было ужасно — я приходил из школы, а она ползала с тряпкой! Она ее отжимала! Она была так погружена в работу! Она мне улыбалась! «Я мыла пол, вот видишь, как чисто теперь...» Даром все не прошло! Однажды я пришел, она ползает, моет, а из носа у нее кровь кап-кап-кап... Она не замечает. Она, опираясь на колени, встает! Надо же сменить воду! Хорошенько выжать тряпку!
--- Что ты хочешь? — спрашивала мать у нее в больнице. — Что тебе принести вкусного? --- Скажи ---
Тетка только мотала головой.
--- Ну что? --- Мяса, может, хочешь? --- Или кефир? --- Может, фрукты? --- Скажи, я тебя прошу ---
--- Нет --- Еду не надо --- Косынку мне принеси --- Мою --- Зеленую --- Старую --- Ты знаешь ---
Мать нашла ей старую косынку, и тетку повезли домой. Она сидела в машине такая легкая, такая улыбчивая... Она смотрела по сторонам, в окно... Она знала, что все... Что этот раз в больнице был последний. Что ее больше туда не возьмут. Она смотрела легко и спокойно на людей. Мы с матерью молчали. И тут она вдруг сказала, что хочет вареники! С творогом. Она сама смутилась. И потом уже всю дорогу молча смотрела в окно.
Последние дни ее были тихи. Она вставала только в туалет. Ее смущали всякие утки, судна...
Было странно, проснувшись среди ночи, видеть, как она бродит по комнатам, без света... Она никак не могла привыкнуть к нашей квартире. Плутала, в огромной ночной рубашке, которую привезла из деревни... Трогала стенку, искала, где свет... Она была как беременная, со своим огромным животом... Она так его стеснялась, так краснела...
На похоронах дед набрался и пел. Его угомонили двое мужиков. Эти мужики всегда помогали тетке. Они потеряли жен, детей, работу... Они и не были пьяницами... Тетка ими вертела как хотела. Она говорила, что они «задумчивые». Она считала их немного больными. Да и вся деревня так считала. Они жили вдвоем в пустом доме. Иногда они кололи тетке дрова, и она кормила их пшенной кашей.
--- Положите ей в гроб тряпку! — орал дед. — Половую тряпку! --- В раю чи-сто-о-ота-а! ---
Он потом ходил хмурый. Когда протрезвел. Может, он и вправду думал, что она попадет в рай... По крайней мере, тетка была единственная, от кого он получал по морде этой половой тряпкой и терпел... Мне кажется, она и его считала «задумчивым»...
Когда она умерла, я ничего не чувствовал. На кладбище было холодно. Вена и его дружок Казак пили с дедом в сторожке. Я ехал обратно в автобусе с пустым сердцем. Это ложь, что у любви нет границ... Только бессердечие, только пустота безграничны...
-------------------------
-------------------------
--- Если жрет, значит, все в порядке, — сказал отец. — Ничего --- Ну, если пара по физике?! --- Алгебра? --- Геометрия? ---
Я подумал, с таким же успехом он мог разговаривать с моим чучелом. Надо дать ему свою фотографию! Пусть говорит! Я мог уйти и прийти через трое суток! Он бы продолжал разговаривать с самим собой!
Я хотел продлить то, что было, когда мы с Витькой стояли над этой могилой. Я даже есть из-за этого не стал. Отец был в шоке! Он даже потрогал мой лоб! Он вдруг увидел меня как будто! И смотрел секунду... Открыв холодильник, я стоял, и мы смотрели друг на друга.
--- Закрой --- Жопу простудишь! --- И садись есть, а то потом всю ночь будешь лазить по холодильнику! ---
Я снова стал невидимым.
------------------------ А потом я сдался. В один из дней я опустил руки и съехал по стене... Меня трясло. Отец отшатнулся и крикнул что-то матери. Она была его «скорая помощь». Я здорово шарахнулся башкой напоследок. Ощутив медный пятак во рту, я отключился.
Отлично! Теперь у меня был блиндаж! Свой личный бункер! Его название... Я забыл... Всего два слова. По-немецки... А! Вспомнил! Дас хаус дер шмерцес! «Дом боли». Это великолепно — болеть! Особенно когда ты здоров как буйвол!
Никто меня здесь, в этом бункере, не достанет! Я больной! Я внушаю жалость! Легкое чувство вины! Достаточно легкое, чтобы тебя не начали ненавидеть! Я этому теперь научился! Внушайте только легкое чувство вины! Вы победитель! Люди все простят, если вместе с вами поплачут немного!
Жизнь играет красками! Это прекрасно — лежать в тепле, закутавшись в бред! Это превосходный курорт! Твой личный кинотеатр! Смотри что хочешь! Чувствуй что хочешь!
Естественно, моя болезнь не к смерти! Крепкий бычара, я просто свалился от усталости! Я сдался! И теперь я свободен... Я могу ссать прямо здесь, блевать, слегка склонившись на пол! Кто мне что скажет?! Я больной! Не трогайте! Я болен!
