Лидия Арабей - Череда
Железный обруч, что несколько дней сжимал грудь Павла Ивановича, начал отпускать, защекотала, шевельнувшись, радость. Но Павел Иванович уже боялся поверить самому себе, спросил еще раз, для большей уверенности:
– А где она работала?
– На фанерной фабрике, – ответила Маруся. – И тот там работал, Витькин отец, Зайчик этот самый. А потом завербовался и уехал на лесоразработки, так до сих пор там и разрабатывает, ни слуху о нем, ни духу…
За стеной играло радио, то ли оно и раньше играло, то ли Павел Иванович только сейчас услышал музыку. Смеялся, бегал, чем-то стучал ребенок. Павлу Ивановичу показалось, что это играет, смеется и бегает сама жизнь, и так хорошо ему вернуться в эту жизнь, зная, что осужденный Зайчик совсем чужой ему человек, что его родила какая-то Валя, которой он никогда не знал, никогда в жизни не видел.
А Маруся рассказывала:
– Он ведь бил Валю и Витьку бил, еще ребенком учил пить водку, мальчишке пяти лет не было, а он нальет ему в стакан и кричит: «Пей, гад, все равно пить будешь!»
«Кто это кого бил?.. Ага, тот вдовец бил Валю, и Витьку бил, учил пить водку… Боже мой, сколько у нас еще дикости… Бедная женщина…»
– Я тогда еще маленькая была, Валя намного старше меня, но и то помню, как она к нам прибегала, вся избитая. Еще когда мама жива была, все время уговаривала Валю, чтоб бросила его, так не бросала, голову опустит и говорит: «Пусть бьет, мне все равно, тот один раз ударил, а век буду помнить…» Это она о том, о Витькином отце, который бросил ее. А красивый был мужчина, я вам скажу, и любила его Валя, а этого, пьяницу, и правда, как ты бросишь, если двое деток и от него появилось, девка теперь-то уж большая, шестнадцать лет, а парню десять, с таким отцом и он неизвестно кем вырастет.
Павел Иванович никак не мог привыкнуть к своей радости, но он уже овладел собой и опять слушал Марусю, тем более что теперь не боялся ее слушать, каждое ее слово возвращало ему покой и уверенность. Он искренне жалел ту Валю, жалал и того парня, Зайчка, если б мог, то был бы рад ему чем-то помочь. Он вспомнил улыбочку Зайчика, как тот ухмылялся на суде, – что это было, бравада хулигана, мне, мол, ничего не страшно, или болезнь человека, с детства отравленного алкоголем, с детства сильно битого? Где кончается одно, где начинается другое, где болезнь, а где распущенность, что из чего начинается?
Оконные стекла начали синеть, короткий зимний день кончался. Маруся встала, включила свет, и Павел Иванович подумал, что ему надо подниматься, идти домой, что уже поздно, на улице стемнело. Вспомнил, что не предупредил жену, она, видно, ждет, не знает, куда он подевался.
Обычно когда он задерживался, то предупреждал или звонил, но тут нет телефона.
А Маруся опять села на свое место и снова начала рассказывать. Она, видимо, была из тех женщин, которые любят поговорить, которых, когда войдут в охоту, и остановить трудно. А может, просто у нее наболело, накипело, а исповедаться не перед кем, живет одна. Она рассказывала то о сестре, то о Витьке, то о себе, – как Витька в школе плохо учился, как Валя горевала с ним, как из кожи вон лезла, чтоб накормить и одеть детей, потому что тот пьяница все пропивал.
– Ну а того, Витькиного отца, не искали? – спросил Павел Иванович, уже скорее для того, чтоб поддержать разговор и показать Марусе, что он слушает. – Алименты надо было взыскать.
Маруся помолчала, глядя в сторону, на застланную голубым покрывалом кровать, пожала плечами.
– Что ж тут искать… Если человек убегает, то на черта его искать. И не столько тех алиментов было бы, сколько волокиты. Я вам скажу, время было такое после войны, мужчин поубивало, баб много осталось, девки повырастали, всем замуж хотелось, некоторые девки и сами на шею вешались, отбивали мужиков. Хотя как посмотришь, так и теперь свет не лучше, – женятся, разводятся, мужчины много пьют. И у меня есть один, сватается, но я боюсь связыватьсяЯ, потому что выпивает.
Павел Иванович подумал, что, видно, этот человек и оставил пачку «Беломора», которая теперь лежала на столе.
Надо было вставать, идти домой. Что сказать этой женщине на прощанье, чем закончить разговор? Поблагодарить за то, что рассказала, попросить извинения за то, что отнял у нее столько времени?
ОНа ведь с работы, видно, голодная. Павел Иванович сегодня тоже не обедал и вдруг почувствовал, что сильно хочет есть.
Дождавшись, когда Маруся прервала свой рассказ, он встал. И Маруся поднялась со стула, вздохнула, кажется, ей было даже жалко, что этот солидный человек сейчас уйдет.
– Так я подумаю, может, что-нибудь удастся сделать для вашего племянника, – сказал он.
Маруся согласно кивнула головой.
– Спасибо, вам, спасибо. Оно бы, конечно, хорошо, если б сестра знала, в гробу перевернулась бы.
Она пошла в коридорчик, сняла с вешалки пальто Павла Ивановича, подала ему. А тот одевался и отводил от Маруси глаза, – знал, что ничего он не сможет сделать, Зайчик будет отбывать наказание, и дай бог, чтоб колония пошла ему на пользу.
Маруся набросила на голову платок, надела пальто – собралась провожать Павла Ивановича.
– Не надо, Маруся, оставайтесь дома, я и так вас утомил своим визитом, – уговаривал ее Павел Иванович, но Маруся не согласилась.
– У нас на лестнице лампочка не горит, да и возле дома дорогу еще надо знать, я провожу вас, хотя бы до улицы, – сказала она.
На лестнице действительно было темно, и Маруся пошла впереди.
– Дайте руку, – сказала она Павлу Ивановичу, – у нас лестница крутая, еще споткнетесь.
Павел Иванович подал руку, и Маруся взяла ее. Рука у Маруси была теплая и немного шершавая, она крепко держала Павла Ивановича и вела его за собой, как слепого.
На улице было светло от снега, да он еще все падал, слабый, мелкий. Впереди горел огнями город, и оттуда слышался гул машин, заскрипел на кольце трамвай. Справа, там, где шло строительство, горел прожектор, снежинки кружились возле него, и казалось, что они не падают вниз, а летят кверху. На стене, сложенной из кирпича, трудились рабочие, сверкала электросварка.
Маруся выпустила руку Павла Ивановича, пошла впереди его по заснеженной дорожке, около которой лежала еще строительная щебенка.
– Это у нас теперь непорядок, – сказала она, – а когда окончат те дома, то везде асфальт положат, скверов насадят, фонари поставят, не хуже будет, чем в центре.
– Да, район тут хороший, – согласился Павел Иванович. – Тихо у вас, и воздух чистый, не то что в центре, где столько машин.
– Жить бы теперь да жить, – оглянулась Маруся на Павла Ивановича, – и хлеб у людей есть, и к хлебу, и квартир уже столько построили, да вот люди сами портят себе жизнь. У одних ума не хватает, у других – совести.
Они подошли к деревянной улице, которая была похожа не деревенскую, где-то даже, как в деревне, залаяла собака.
– Что ж, спасибо вам, дорогая Маруся, – остановился Павел Иванович и подал руку на прощанье. – Спасибо за все, что вы мне рассказали, я вам очень благодарен.
Маруся крепко, по-мужски, ответила на пожатие, потом спрятала руки в карманы пальто.
– Не за что благодарить, – сказала она. – Это вам спасибо. Если уж что сможете… – начала она с просьбой в голосе, потом неожиданно вскинула на Павла Ивановича глаза, лицо ее стало тверже. – А может… Может, и не надо ничего делать… Пусть посидит, может, ума наберется, пусть знает, что раз напакостил, так и заплатить за это надо. Может, на пользу ему пойдет колония – пить отвыкнет.
За время, что ходил в заседателях, Павел Иванович многого насмотрелся, не раз видел, как родители, родственники из кожи вон лезли, чтоб обелить своего недоросля, чтобы выгородить от наказания. Сын одной дамы пырнул ножом человека, так та дама совсем серьезно доказывала, чтоэ то потерпевший сам себя ударил.
Павел Иванович пожал Марусе руку выше локтя, сказал:
– Не знаю, я… сам не знаю, как лучше. А вам… вам я желаю… чтоб счастливо жили вы в вашей новой квартире, чтоб человек, который за вас сватается, бросил пить.
Маруся засмеялась.
– Чтоб ваши слова да богу в уши.
– Ну, будьте здоровы, – еще раз попрощался с ней Павел Иванович.
И пошел, пошел быстрее к трамваю, который, слышно было, недалеко стучал по рельсам.
С трамвая он пересел в троллейбус, вышел из троллейбуса на своей остановке. В подъезде по привычке открыл почтовый ящик – он был пуст, видно, жена или дочь забрали почту. Легко поднялся на свой четвертый этаж, открыл своим ключом дверь.
Дочь играла на пианино, жена сидела на диване, пододвинув близко к себе торшер. читала английский журнал:
– Где ты ходишь, где ты пропадаешь? – напустилась она на Павла Ивановича, как только он вошел в комнату. – Ждем, ужинать без него не садимся.
– В институте был, занятия проводил, семинар, – ответил он.
– Так не мог позвонить? И что это за занятия такие вечером? Тебе всегда больше чем кому-нибудь надо. Ирочка! – позвала она. – Ужинать!
Жена ворчала, но он не обращал на это внимания: жена ворчала, жалея его.
