Йоханнес Зиммель - Господь хранит любящих
— Ничего страшного.
— У меня совершенно сдают нервы!
Я молчал и глядел в окно. День был безоблачным, и я мог видеть землю. Она была вся в снегу. Как маковые зерна, по снегу рассыпались дома.
Дама допила содержимое бутылочки, передернулась и сказала:
— Иногда такая встряска необходима! Пятьдесят два года я живу в городе. Никто не мог обо мне слова плохого сказать. А теперь они на меня донесли.
Я понял, что она в любом случае будет говорить дальше, независимо от того, проявлю я заинтересованность или нет, поэтому я вежливо осведомился:
— Донесли?
— За коммунистическую пропаганду, — ответила она, и ее двойной подбородок задрожал от возмущения. Она говорила с баварским акцентом: — На меня! Из всего Хофа — на меня!
Второй пилот, проходя в хвостовую часть самолета, кивнул мне.
— У меня там магазин радиотоваров. На Людвигштрассе. Самый большой в городе. Вы знаете Хоф?
Я не знал этого городка на самом севере Баварии:
— Это прямо у границы зоны, да?
— Точно! — Она посмотрела на меня своими серыми мышиными глазками. — Кстати, меня зовут Хегль. Эрна Хегль.
Я назвал свое имя.
— Все было хорошо, пока я не получила телевизоры, — удрученно продолжала госпожа Хегль. — Я вообще, знаете ли, не в восторге от этих новомодных изобретений, но моя сестра! Она меня чуть с ума не свела. Мы, говорит, отсталые, и если первый телевизор появится не у нас в магазине, то он будет у кого-то другого, а это не годится, потому что мы — самый большой магазин в городе. Тогда я сдалась и заказала три аппарата!
Ровно и спокойно гудели четыре мотора. Было половина второго. В три мы должны сесть в Мюнхене.
— Понимаете, — продолжала хозяйка радиомагазина с плохими нервами, — в Баварии семь станций, которые транслируют телепрограммы на Мюнхен. Их можно принимать везде, кроме как у нас, в северной Баварии. Потому что между нами горы. Хоть на голову встань, ни в Байройте, ни в Марктредвице, ни в Зельбе, ни в Хофе — ничего! Мы находимся в мертвой зоне, так это называется. Но только для баварских программ!
Я изобразил заинтересованность.
— Передатчик «Эрнст Тельман» — тот принимается безупречно, — горько посетовала госпожа Хегль. — Он стоит на горе Катценберг в Хемнице, в Восточной зоне, и такого четкого изображения вы еще никогда не видели! Еще бутылочку, пожалуйста, — крикнула она стюарду.
— А вам не кажется, что уже достаточно, госпожа Хегль? — осторожно заметил я. — На улице очень холодно…
— Думаете, не вынесу? Не бойтесь! — Она махнула рукой, взяла принесенную бутылочку и продолжила:
— Так вот, в первый же день я просто поставила включенный аппарат в витрину, не думая ничего плохого. Наоборот, радовалась, что в такой мороз люди толпятся у витрины, отпихивая друг друга. Еще бы, это вообще был первый телевизор, который видели в Хофе.
— И что за программу передавал «Эрнст Тельман»?
— Зимнюю Олимпиаду в Кортине[20]. Прекрасное изображение, господин Голланд, лучше и желать нечего! Люди были в восторге. Я сажусь в уголочек выпить кофе и слушаю, как моя сестра талдычит, что все это только благодаря ее усилиям, ну и дальше в том же духе. Где-то через полчаса мы выходим на улицу посмотреть, что там передают, а на улице еще больше народу, и показывают очень интересный документальный фильм о тайге. А после него дают репортаж о каком-то празднестве на верфи имени товарища Вильгельма Пика. Тут я слегка задумалась, потому как выступающий произнес здравицу товарищу Пику, а потом все запели «Интернационал».
— И было слышно через стекла витрины?
— Еще как, дорогой мой, еще как! Да я к тому же подключила аппарат к уличному громкоговорителю. Это был рев, скажу я вам! Я так перепугалась, что вообще перестала соображать.
— И что вы сделали, госпожа Хегль?
— Ну, я бросилась в магазин, чтобы выключить. Но в этот момент они покончили со своим «Интернационалом», портреты товарища Сталина, товарища Ленина и товарища Пика и так далее пропали, и начался «Детский час» с Гензель и Гретель. И дети там, на улице, подняли такой рев, почище их «Интернационала». Все кричали: «Дальше! Показывайте дальше!»
— И вы стали показывать дальше, госпожа Хегль?
— Конечно, а что мне еще было делать?! Ах, господин Голланд, тот вечер мне дорого стоил. Такое и в сумасшедшем доме не часто увидишь. У меня не было программы. А эти красные так ловко придумали, смешав все в одну кучу! Никогда не угадаешь, что там будет дальше! Немного легкой музыки и — бамс! — репортаж с какого-то производства! Чуть-чуть кабаре — и снова что-нибудь трогательное из лагеря отдыха для детей-сирот. Едва я к этому попривыкла, начался фильм, где все герои сплошь красные китайцы, а все злодеи — американцы. А на следующий день к нам уже пришла полиция, потому что на меня донесли как на коммунистку.
— И что сказала полиция, госпожа Хегль?
— Они были исключительно вежливы. Я спросила: может, мне вообще сдать аппараты обратно, но они сказали, ни в коем случае, это было бы ограничением свободы личности!
— Черт побери!
— Подождите, господин Голланд, это еще не все, что сказали полицейские. Они еще сказали, что хотели бы знать, есть ли у меня политическое сознание. Представляете себе?! Таким заявлением человека вообще можно в гроб вогнать!
— И что вы на это ответили?
— А что бы вы ответили на это, господин Голланд?
— Я репортер, госпожа Хегль. Мне просто так подобных вопросов вообще не задают.
— Вам хорошо, господин Голланд! Я, конечно, ответила, что оно у меня есть. На это полицейские сказали, что я должна пускать только те программы, которые отвечают моему политическому сознанию.
— И вы это исполняете?
— Разумеется! — Госпожа Хегль глубоко вздохнула. — Я и моя сестра. Мы целыми днями сидим в магазине с пальцем на выключателе. Неделю она, неделю я. На прошлой неделе была моя очередь. Теперь я в отпуске.
— Отпуск в Берлине?!
— Ах, — воскликнула она, — это такой удивительно спокойный мирный город!
— Спокойнее, чем Хоф в Баварии?
— Никакого сравнения, господин Голланд! — Госпожа Хегль снова вздохнула. — Завтра с утра опять начнется эта мука, и мучиться снова мне! Знаете, иногда я думаю, что эти люди с «Эрнста Тельмана» просто хотят свести нас с ума. Еще никогда программы не менялись с такой скоростью, как у них!
Госпожа Хегль погрузилась в мрачное молчание. Видно, коньяк разобрал ее. Она заснула и проснулась только над Фульдой, когда самолет совершал поворот, выводящий из советского коридора в воздушное пространство Федеративной Республики Германии, и снова заснула, и снова проснулась, когда мы кружили над Мюнхеном. Было десять минут четвертого. Я спросил, почему мы не приземляемся.
— Только что прибыл из Кельна карнавальный король. Взлетную полосу блокировали участники карнавала, — объяснила мне стюардесса.
Когда около половины четвертого я выбрался из самолета, карнавальная компания из Кельна все еще была здесь. На них были кивера и шлемы, красные куртки с золотыми позументами, облегающие белые брюки. Все они были обуты в сапоги, у многих поблескивали на боку сабли. Какой-то рабочий из наземной команды комментировал происходящее, хотя его об этом никто не просил:
— Вон те господа в красных жилетах — из кельнской шутовской свиты. Это лейб-гвардия. Дамы в белом — девственницы из свиты Его Глупейшества. Девушка в красных сапогах, которая танцует, — это функенмарихен[21].
Роскошная блондинка и впрямь вскинула ноги. Мелькнули белые кружевные трусики и розовые ляжки. Функенмарихен вертела в воздухе белый жезл.
Вроде бы танец в честь мюнхенской карнавальной королевской четы, которая стояла здесь же, напротив, со своей не менее пестрой свитой, заканчивался. Мюнхенский карнавальный король был красный и толстый и смахивал на сына мясника. Королева, наоборот, была бледной и тощей.
— Она из семьи богатейших баварских владельцев гастрономов, — вещал непрошеный комментатор из наземной команды.
Через площадку было невозможно пробиться, пока шла приветственная церемония. Госпожа Хегль стояла возле меня. Пару раз она беспомощно произнесла: «Боже мой, Боже мой!» — и снова смотрела на представление.
Здесь были фоторепортеры и корреспонденты из «Новостей дня». Жужжали камеры. Прибывший с кельнцами духовой оркестр заиграл «Зачем на Рейне так прекрасно». Со звуками этой песенки все участники, взявшись друг за друга, начали ритмично раскачиваться. Функенмарихен все еще вскидывала ноги.
Как только песня кончилась, кавалеры из кельнской королевской гвардии встали на одно колено и шумно захлопали по своим роскошным задницам и при этом орали на своем непонятном кельнском явно двусмысленные куплеты, которые все равно вызывали дикий хохот.
