Дженнифер Джонстон - Далеко ли до Вавилона? Старая шутка
— Угу. А дальше как?
— Не помню толком. Та та-та-та. Та та-та-та…
«Мы встали меж ним и делом его,Мы встали меж ним и сердцем его…»
— О господи! — сказал Джерри.
Я протянул ему руку.
— Встретимся в поезде.
Он прикоснулся к моим обескровленным пальцам и кивнул.
Под светлеющим небом его лицо стало серым — лицо человека, уже опустошенного жизнью. Оно было не для посторонних взглядов, дневное оживление больше не прятало настороженности его глаз. Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга, потом он улыбнулся или, во всяком случае, растянул губы.
— Ты же поедешь первым классом, а?
— Просто поразительно, до каких нелепостей ты додумываешься.
Внезапно он засмеялся.
— Вот будет потеха: старик завернет за угол, а я тут — скалюсь на него. Просто не дождусь посмотреть на его рожу.
— А скалиться зачем?
— Я всегда на него скалился. Он тяжел на руку, и лучше перед ним не пасовать.
Я ушел, а он остался стоять там, бесцельно заточая в памяти туманные холмы.
Меня всегда поражала быстрота, с какой тьма сменяется светом. Я шел по дорожке и смотрел, как ширится розовая полоса за домом. Погубленная рубашка была новая, купленная в Риме. Кто-нибудь что-нибудь скажет по этому поводу. И еще пятна трапы на брюках, и засохшая глина на лакированных туфлях. Там, где дорожка вливалась в аллею, я остановился, поглядел на дом и вдруг спросил себя, можно ли любить человека так, как я любил эти гранитные плиты, спящие окна, безыскусственно серый цвет — все строгое совершенство этого здания. Песок под моими ногами хрустел так громко, что должен был бы разбудить весь свет, но ни одна рука не приоткрыла занавеску, ни одно лицо не поглядело вниз на меня.
— Круу, — где-то высоко под крышей проворковал голубь.
— Ш-ш-ш! — сказал я.
— Круу.
Я повернул бронзовую ручку входной двери, и мои пальцы оставили на ней большой грязный мазок. Я подумал, что и об этом кто-нибудь что-нибудь скажет.
Утром я еще долго лежал в постели после того, как горничная принесла медный кувшин с горячей водой и отдернула занавески. Прошло много времени, прежде чем я посмел открыть глаза, а когда открыл, то понял, что лучше бы мне их не открывать. Дневной свет оказался невыносимо ярким, а вопрос о том, что следует упаковать в чемодан, отправляясь на войну, давил своей важностью и неразрешимостью. Голова у меня шла кругом. В конце концов я все-таки встал и побрился с величайшим тщанием. Перед решительными минутами всегда надо бриться очень тщательно. Я выглядел удивительно бодрым, оскорбительно юным. И позавидовал лишенным возраста глазам Джерри. Прогремел гонг к завтраку. Его гулкий звон всегда, казалось, вещал конец света, а не приглашал в очередной раз к столу. В коридоре постукивала щеткой горничная, запоздавшая взяться за дело. Возможно, и она расплачивалась за удовольствия прошлой ночи.
— Круу, кру-кру-кек, — сказал мой утренний знакомец. Он явно чувствовал себя лучше, чем я.
— Черт, о черт! Мне противно то, что я делаю. Я сам себе противен.
Я завязал галстук и заботливо его расправил. Мать всегда требовала безупречности утреннего костюма. Они будут сидеть за столом столь же безупречно одетые, изящно склонив головы над газетами и овсянкой со сливками, аккуратно разложив на коленях белоснежные салфетки. И столь же безупречно они будут стареть, укрывая от мира свою беспощадную ненависть друг к другу. Может быть, подумал я, ненависть не меньше любви необходима для того, чтобы колеса вертелись? Голова у меня разламывалась. Я надел пиджак и спустился в столовую.
К завтраку стол всегда накрывали скатертью. Столовая, как обычно, хранила холодно-парадный вид. Отец читал каталог распродажи породистого скота и только невнятно буркнул, когда я вошел. Мать, как всегда, сидела в окружении для нее одной поданных баловств — вересковый мед в сотах, ее серебряный чайничек с китайским чаем, липкий барбадосский сахар и серебряный ножик для разрезания бумаг, который каждое утро клали у ее прибора, чтобы она могла изящным движением кисти вскрывать конверты. Подняв голову от письма, она улыбнулась.
— Милый мальчик! — и подставила щеку для поцелуя. Так, словно ничего не изменилось. Мысль о том, чтобы прикоснуться к ее надушенной коже, была невыносима, и я прошел мимо к подогревательному устройству на серванте. Я оглядел кушанья под серебряными крышками, малая часть которых будет съедена, а остальное выброшено свиньям, и решил, что даже думать о еде не могу.
Налив чаю в чашку, я осторожно донес ее до стола, сел и за неимением другого занятия уставился в окно. Трава еще белела ночной росой. Садовник катил по лужайке пустую тачку.
— Ты, надеюсь, не дуешься? — Голос матери мягко скользнул в уши, как шелковинка в игольное ушко.
— С какой стати?
Отец сидел совершенно неподвижно, и я понял, что он ловит каждое слово.
— Я просто высказала предположение. Дуться — такое ребячество.
Наступило молчание. Я не положил сахара в чай, но тем не менее взял ложечку и принялся его размешивать.
— Ты не хочешь есть?
— Нет.
— Но почему? — Ее голос стал сердитым.
— Я не голоден.
— Тебе нездоровится? Обычно ты ешь завтрак с большим аппетитом.
Ее взгляд упал на невскрытый конверт у ее тарелки. Она взяла его, внимательно оглядела адрес и штемпель, а потом взрезала по верхнему краю. Вынимая письмо, она снова заговорила:
— Нет, ты все-таки дуешься. Когда ты был маленьким, то постоянно дулся. Неприятная привычка.
— Я не дуюсь, мама.
— Тогда почему ты ничего не ешь?
Отец, заслоненный газетой, тревожно вздрогнул. Она развернула письмо и небрежно пробежала первые строчки.
— Я сказал вам, что не голоден.
— От Мод.
Продолжая читать, она нахмурилась.
— Она намерена приехать погостить в начале охотничьего сезона. Вздор.
— Как так вздор?
— Разумеется, ты голоден. Юноши твоего возраста всегда голодны, если только не больны.
— Лошади я Мод не дам, — сказал отец. — С меня достаточно прошлого раза.
— Но не могу же я так ей написать.
— Этой чертовой бабе только на верблюде ездить.
— Милый, я намажу тебе маслом сухарик с капелькой моего особого меда. В этом году он восхитителен.
— Сколько раз я должен повторять, что не голоден?
— Он не голоден, — поддержал меня отец из-за газеты.
Губы матери зловеще сжались.
— Осужденный не съел перед казнью плотного завтрака. — Еще не договорив, я пожалел об этой дурацкой шутке.
Отец положил газету на стол.
— Александр…
Мать предостерегающе подняла руку.
— У нас никогда не бывало неприятных сцен за завтраком…
— И сейчас это никакая не сцена. Я не хочу есть без всякой задней мысли. Можете мне не верить, но это так. А кузине Мод дайте Морригану.
Отец поглядел на меня как на сумасшедшего.
— На открытие охоты? Что это еще за глупости?
— Поскольку меня тут не будет, так почему бы ей и не… Или устройте перетасовку.
— Как так — тебя здесь не будет?
— Вероятно, я тогда буду уже на пути в Бельгию.
— Ну вот! — сказала мать. — Я же говорила, что он дуется.
— Ах, вот что!
— Но, милый, ты вполне можешь дождаться открытия охотничьего сезона.
— Я еду сегодня.
— Сегодня? — Ее голос был пронзительным и очень сердитым.
— Да. А потому, если вы меня извините, я пойду…
— Не кажется ли тебе, что ты немножко не считаешься с нами?
— Я просто теряюсь. Вчера вы выразили желание, чтобы я завербовался в армию. Сегодня я еду в армию. Не понимаю, чем вы недовольны.
— Ты невыносимо груб.
— Прошу прощения. Это не намеренно. Но я не хочу больше никаких споров, никаких обсуждений. Я убедился, что с вами ничего невозможно обсуждать… Мне надо ехать, и все. Я надеялся, что вы поймете.
— Но тебе не обязательно ехать сегодня.
— Нет, обязательно. Я собирался охать сразу же, едва проснусь. С первым лучом зари, как говорится. Но потом передумал.
Она беспомощно провела рукой по воздуху.
— Ну, если обязательно… Другие юноши обходятся без…
— Мне надо успеть на дублинский поезд. Я пойду укладываться.
— …подобных выходок.
Несмотря на брюзгливость ее слов, я ощутил исходящую от нее волну жгучей радости, какого-то торжества.
— Я думаю, нам следует отправить его в автомобиле, не правда ли, Фредерик?
— Я предпочту поехать на поезде. Боюсь, мне придется попросить у вас денег, папа. Извините.
— Да-да, конечно.
Он взял газету и снова укрылся за ней. Руки у него дрожали.
Мать вытерла салфеткой уголок рта, убирая все следы особого меда и орехового сухарика.
— Ты был очень бессердечен, милый, но я тебя прощаю. Пойдем. Позволь, я уложу твои вещи.
