Хельмут Крауссер - Сытый мир
Роберт рассказывает о своей семье. Выйдя из сумасшедшего дома, он угодил прямиком в супружескую постель. Жена. Дочурка, трёхлетняя очаровашка; он счёл необходимым упомянуть, что светловолосую маму можно употреблять и анально.
Стрижка ёжиком силится скрыть склонность его черепа к облысению. Лишь бы только не выглядеть старым!
Сотня пропита, Роберт суёт барменше следующую и ещё пятьдесят на чай. Он доверительно описывает мне промежность, выпуклости, полости и заглубления этой барменши. Мы пьём из зелёных бутылок, и он опять пускается пережёвывать насчёт экспедиционно-транспортной фирмы его дяди и насчёт своей собственной карьеры — меня от этого мутит.
Подходят две женщины и радостно здороваются с ним. С лицами моделей. Он выставляет им бутылку шампанского.
— Хочешь, познакомлю?
— Оставь, не надо, — отвечаю я, отговариваясь тем, что якобы перебрал.
Они для меня чересчур изысканны, я даже смотрю на них без всякого удовольствия, мне нечего было бы делать с их кожей и их пальцами, с их голосами и их глазами. Они — только гениталии. Только это. Про остальное можно забыть. Больше от них не требуется. Мой язык достаёт до кончика носа. Гениталии хорошей формы я бы с удовольствием вылизал, это точно, я как коршун — распростёр бы крылья, затмил собой полнеба, низвергся бы вниз — с этим моим длинным, собачьим, империалистическим языком. Как пить дать, как пиццу купить. А для чего ещё эти тела вокруг? Пахнет ванилью и рыбьими хвостами, дорогими и пятимарковыми духами. Мускусом шлюх и «Шанелью». Во вспышках цветомузыки — стробоскопическое умандоволъствие. Нет, это не Древний Рим, погрязший в пороке, нет, там не завирались до такой степени, там не было отговорок, а был упоительный восторг откровенного падения — тогда как здесь нет уже никакого упоения, не говоря уже об удовольствии и желании, здесь церковь, голая церковь щели и члена и срамного духа… Мне очень жаль, но мне насрать на это.
Вот началось любительское стрип-шоу. Несколько женщин из числа посетительниц танцуют «без верха» и подставляют себя под брызги шампанского.
Я вспомнил сон Метиса, его гигантское сношение с океаном, внезапно понял значение этого сна и принял решение: оно пролегало где-то между самым распоследним орлом и самым первым, сильнейшим грифом, и с этого мгновения мне всё стало по барабану, я двинулся на таран, на столкновение со жрачкой.
— Хаген, как тебе здесь нравится?
— Напоминает крик гологорлых колоколов.
— Чего-чего?
— Ты не знаешь, что такое гологорлые колокола? Это такие редкостные птицы. Немедленно поезжай в Штутгарт и топай в зоопарк, там затесалась одна. Если тебе повезёт, ты услышишь её крик. По громкости и сладости звука это похоже на пневматический отбойный молоток, который колотит по металлу. Пока ты не слышал этого крика, считай, что до мозга костей тебя ещё ни разу не пробирало!
— Так-таки?
Гологорлые колокола криком обозначают пределы своих охотничьих угодий. Помечают свой участок. Прыгающие титьки, повязки на лбу, ляжки, вертлявые задницы. Бумм-бада-бумм. Вспышки света. Бумс-бумс-бумс.
— Да, свежих идей всегда нехватка, — жалуется Роберт. — Несколько недель назад мы тут придумали устроить бродяжью вечеринку. Вот это была потеха!
— Что-что вы придумали устроить?
— Бродяжий бал. Все явились в лохмотьях, из выпивки были только двухлитровые бутылки «Бычьей крови», бэ-э! Но было так весело! Мы разорвали пополам какое-то количество купюр по двадцать марок и первые половинки роздали настоящим бродягам с условием, что вторые половинки они получат, если придут на вечеринку. Ну, понимаешь, чтобы всё было по-настоящему, это стильно! И никто не явился, представляешь?!
— Да, я что-то слышал об этом.
— Как будто им эти двадцать марок лишние! А мы ведь и буфет организовали — с бутербродами и дешёвой колбасой. Умопомрачительно! Женщины перепачкались сажей и растрепали волосы, с одной я даже трахнулся в туалете; смачно было, давно такого не испытывал!
Я смотрел в своё пиво. Нас двенадцать одинаковых размноженно таращилось в пиво.
— Буржуазные газеты, конечно, на следующий день писали о нас чёрт знает что, бла-бла-бла, обвинили нас в аморальности, но видно было, как им жаль, что они сами не присутствовали, хе-хе…
— Ах, Роберт… Что-то меня тошнит от твоего детского лепета! Врачам в психушке следовало бы получше прополоскать тебе мозги…
— Что? А тебе не кажется, что ты наглеешь, а?
— Скажи-ка, Роберт, экс-мастер по молчанию, откуда ты свалился и где ты очутился? На Уоллстрит в чёрный четверг или всё-таки в Мюнхене?
— Слушай-ка, Хаген, ты напился и несёшь сам не знаешь что!
— Двадцать марок? Двадцать марок за тысячу тонн тяжкого позора? Пригласить опустившихся людей на бал, накормить их, послушать их истории и после вытолкать взашей? И желательно так, чтобы они не напинали тебя по яйцам?
— Эй, о чём ты говоришь, я тебя не понимаю.
Роберт негодующе кривит губы. Модель, которую он кормил из своего бумажника и чёрной губной помадой которой как раз было перепачкано его ухо, пялится на меня своими тупо-бесцветными полуприкрытыми глазами.
— У тебя что, проблемы? — спросил Роберт. — Надрался, разлил пиво и даже не извинился! Прикрой уже рот и возьми себя в руки, чтобы мне за тебя не краснеть! В конце концов, я тебя сюда привёл, не позорь меня!
Я отставил в сторону тринадцатую бутылку.
Хватит пить. Больше не влезет, даже и на халяву. Я уже накачался. В какой-то степени Роберт прав.
На лицах, скачущих вокруг меня, перемешались истерия и тщеславие, превращая их в чудовищные хари взвинченной, возбуждённой стимуляторами, беснующейся массы. Гигантская сбивалка, миксер.
— Я могу тебе сказать, почему никто из нас не пришёл тогда на ваш бал, — прошипел я в лицо Роберту, который нервно теребит свои пуговицы, озабоченный своей репутацией. — Потому что мы научились взирать на всё тупо и безучастно и только поэтому не стали убийцами тех нескольких глупых младенцев с обкаканными попками и пластмассовыми погремушками. Эти младенцы не стоят и одного дня кутузки!
— Послушай, не нарывайся, а, всё-таки я тебя пригласил сюда, так или нет?
Женщина отлепилась от его плеча и шагнула вниз, в танцующее месиво. Дело не заслуживало даже её комментариев.
Руки неистово возносятся вверх. Моление богу вечеринок и тусовок.
— Вот видишь, ты даже баб моих распугал! Давай-ка лучше отправляйся домой! Иди, иди, так будет лучше…
— Ах ты дерьма мешок! Я когда-то пять часов просидел рядом с тобой, чтобы извлечь из тебя одно-единственное слово! Потом доктора о тебе позаботились, да? Повыщелкали у тебя из ушей всё твоё упрямство! Но, похоже, оказались не очень большими мастерами в точной механике, а? Промахнулись слегка? Ты ещё хуже, чем это пиво! — Он плеснул мне в лицо содержимое своего стакана.
В ответ я врезал ему по морде. Настроение сразу пошло в гору. Я — перебродившая европейская тоска, а он — отрыжка американского пристрастия к удобствам. Греко-немецко-итальянская опера против бродвейского мюзикла.
Он выхватил из кармана финку с перламутровой рукоятью. Хотел кратчайшим путём донести до меня своё мнение. Я пнул его в солнечное сплетение. Он сложился пополам и рухнул.
— Да кто ты такой, что ты там о себе воображаешь? Угрожать мне ножом! Я тебе не кусок варёной колбасы!
Но Роберта здесь все любят. Он постоянный клиент. У него тут полно друзей. Сейчас они набегут со всех сторон, собьют меня с ног, швырнут на пол и затопчут в ритме танца.
К счастью, как раз завели медленную музыку. Вроде вальса. Я отбивался во все стороны. Попутно поцеловал чьё-то обнажённое бедро. Но мне всё было безразлично. Больше никаких утопий и иллюзий. Кровь, залившая мне лицо, приостановила нападавших. Кто-то из официантов уже звонит в полицию. Самое время уносить ноги. Они расступаются, давая мне дорогу. Роберт уже снова сидит у стойки бара и трясет головой, его с двух сторон утешают.
Я ринулся по лестнице, мимо растерявшегося охранника, наружу, в боковые ответвления боковых улочек, через заборы и контейнеры для бутылок, мимо дерущихся персидских котов, срезая углы, напрямик через клумбы и садики, на таран, на таран, мимо балконов, обсаженных цветами. Через перекрёсток. Вот зелёная лужайка. Куда это я попал? Возвышается какой-то гигант с железной дубиной! Что? Правильно, это источник «Нептун». Не надо бояться. И никаких утопий больше. Я сую голову в воду. Она холодная, щиплет уши. Старый Ботанический сад. Неприятно истекать кровью в темноте: не видно, сколько крови теряешь.
Вообще, такое впечатление, что там, наверху, творится такая-то неразбериха. Свет фонарей расплывается и превращается в туман, колени у меня подгибаются, тяжесть перекидывается с одного плеча на другое. В груда сквозняк. Это не упокаивает. Господи, душу раба Твоего. Черви полезли у меня изо рта и из носа. Это не упокаивает, Господи, душу раба Твоего. Я ползаю вокруг по гладкой, холодной, мокрой гальке, глазные яблоки вываливаются у меня из глазниц и катятся прочь, и я остаюсь незрячим.
