Хельмут Крауссер - Сытый мир
Я сажусь в уголке. Пивные бокалы здесь красивые, в форме кружек. Наличествующие женщины не производят особого впечатления. Некрасивые некрасиво одеты, а красивые держатся за ручку с мужчинами, многие из которых одеты в чёрные водолазки и носят очки а-ля Бадди Холли, желая, как видно, придать себе больше интеллектуальности. Они не целуют своих женщин, стремясь побалансировать на лезвии голубизны. Тк что лица красивых женщин открыты, свободны и ослепительно блестят на всю пивную. Лишь столики делят их облик пополам.
В Швабинге, на дискотеках, мимо которых я проходил, — там совсем другой расклад. Ткм я просто заболеваю от похоти. Тысячи женских ляжек, выставленных напоказ, побритых, гладких, загорелых, похудевших ради стройности, голых до самой промежности — у меня язык во рту не ворочается; столько плоти элегантно взлетает в сполохах разноцветных огней, что всё токовище ликует, — плоть, которую так и хочется утанцевать и уболтать. Там я чувствую себя более одиноким, чем последний динозавр, потому что не могу себя причислить ни к покупателям, ни к товару. Тм я вытеснен из рыночного оборота. Убегаю оттуда на раздутых парусах моего пениса.
Здесь намного легче. Здесь не всё на продажу, не всё тянет на сексуальный объект, здесь всё целомудреннее. Потягивать пиво из бокала — это очень стильно, к тому же я люблю сидеть среди незнакомых, теперь, когда я уже нигде больше не свой. Городские часы бьют половину первого. Для такого времени народу довольно много. Скоро лавочка закроется. Час закрытия — крест этого города.
Раз в неделю я прихожу сюда, сижу, смотрю по сторонам и пью пиво. В среднем возрасте такие заведения с хозяином приобретают для посетителей все большее значение. Они чувствуют себя здесь защищённее, весомее. Тут не водится этих подробнейших прайс-листов, доходящих до деталей. Просто хозяин в конце называет вам сумму, и вы с ним сходитесь на трёх четвертях этой суммы.
Какой-то мужчина садится на свободный стул рядом со мной. Он не спрашивает разрешения и громко выкрикивает свой заказ сквозь общий гомон. Тоник. Его рубашка глубоко расстёгнута. Поверх неё пиджак причудливого покроя. Стрижка ёжиком, прищуренные глаза, зелёные, поверх широкого носа.
Он нервно выдыхает из себя пять литров воздуха и разглядывает меня, после чего собирает лоб в морщины.
— Хаген?
— Да. А что?
— Ты меня не узнаёшь?
Я соображаю.
Он барабанит по столу короткими пальцами, соскребает ногтем воск от свечки.
— Что-то не припоминаю…
— Роберт.
— Точно!
— Как дела? Что ты делаешь в таком заведении? Я-то сюда пришёл по просьбе одной женщины. А ты что скажешь в своё оправдание?
Po6epi? Какой такой Роберт? Я вообще не знаю никакого Роберта, за всю мою жизнь у меня был только один знакомый Роберт, но ведь он…
— Прошло, наверное, лет семь!
— Э… что?
— Помнишь выпускную поездку?
— Не может быть! Ты правда Роберт?
Он широко улыбается и облизывает губы.
— Ну конечно!
— Я думал, ты в сумасшедшем доме. Ты же в год произносил не больше двух слов…
Он с улыбкой кивнул и отхлебнул своего напитка.
— Наверно, так и было. Сам с трудом припоминаю!
— Сколько же времени ты там пробыл?
— Долго. Четыре года. Сразу после школы — в психушку, как другие в Бундесвер, — он понизил голос, и я его еле слышал. — Но теперь всё позади.
Невероятно! В голове не укладывается. Тогда всё происходило у меня на глазах: он становился всё более замкнутым, пока в конце концов вообще не перестал разговаривать, и по устным предметам даже учителя не могли от него ничего добиться. Когда мы ехали в ту выпускную поездку, я пять часов просидел в поезде с ним рядом, на откидном месте. В конце я сказал два слова и он одно: «Да» в ответ на вопрос: «Глоток вина?».
В те времена какой-нибудь карп мог бы показаться болтливым по сравнению с ним, и не было ни одного человека, с кем бы он дружил или приятельствовал. Меня это интриговало и притягивало. Он был настоящим мастером молчания.
— Поставишь пиво?
— Конечно, — сказал он и махнул кельнеру, который перед закрытием как раз собирал последние заказы. После этого начались расспросы.
— А ты, Хаген, всё ещё пишешь?
— Пишу? За четыре года ни одной буквы!
— Почему?
— Действительно, почему?
— А как дела у Арианы?
— Не видел и ничего не слышал о ней целую вечность.
— А всё говорило за то, что у вас большая любовь…
— Так оно и было. Но она этого не понимала.
— А, вот в чём дело!
Мне не хотелось отвечать на его расспросы. Он задевал кровоточащие места.
— А что ты делал всё это время? Кем стал?
— Да так, немножко играл время от времени.
— На скачках?
— Нет, в триктрак.
— И как? Получалось?
— Неплохо, но потом мне стало тошно.
Он посмотрел на меня с недоумением, а потом начал надо мной смеяться. Я с трудом верил своим глазам. Из угрюмого, мрачного парня он превратился в жизнерадостного горлопана.
— Тошно?! Надо понимать, ты проигрался?
— Нет, я завязал не поэтому.
— Но ты же всегда был отравлен всем, что касалось азартных игр! Хорошо помню, что ты ещё в школьные времена оставил в Дагльфинге целую кучу денег.
Он барабанил ладонью по столу.
— Ну и что? Если бы я пропил всё, что проиграл, я бы давно уже умер…
Смех у него был нестерпимо громкий.
— Кроме того, я, наверное, единственный в мире игрок, который покончил с этим на пике везения.
— Расскажи!
— Ну, как-то однажды я целую ночь играл с одним богатым человеком, на его вилле на озере Штарнбергер. Он был пьян в стельку, а на кон была поставлена большая сумма — во всяком случае, для меня большая. Он горланил песни, пердел и проливал виски на игральную доску. Мне приходилось будить его через каждые три хода, а несколько раз он даже ходил назад.
— Ага. И всё же, несмотря на это, он выиграл?
— Да где там! Конечно же, он проиграл. Он проигрывал и расшвыривал деньги по всей комнате. Я сосредоточился и старался делать лучшие ходы из возможных, а он сосал свое виски прямо из горла. После каждой игры я вставал, собирал с пола мокрые купюры и рассовывал их по карманам, чтобы он не видел, какую кучу денег уже проиграл.
— Вот это картинка! Ты же рассказываешь просто про рай!
— Да, вначале я и сам радовался. Утреннее ликующее солнце уже всходило над озером, а я всё подбадривал его, чтобы продолжать игру, лицемерно нахваливал непредсказуемые варианты, которые он находил, — это когда он снова и снова делал неправильные ходы. Сотенные высились штабелями, скоро я вёл счёт уже на тысячи, хотел разбить его наголову Каждая купюра, которая переходила от него ко мне, наполняла моё сердце радостью на две с половиной секунды, ровно за это время я успевал расставить шашки для нового кона. И если по какому-то недоразумению одна купюра возвращалась к нему, в левом полушарии моего мозга поднимался негодующий крик, и я обстреливал его сбивающими с толку ходами. Я словно коршун нависал над игральной доской, а этот залитый под завязку фраер всё время только посмеивался и подливал себе ещё, пытаясь и меня заставить выпить, но я и в семь утра оставался твёрд в своих правилах — никогда не пить во время игры. Он с ухмылкой передавал мне бумажки, а я брал и брал, и вдруг меня пронзило: я внезапно услышал, как адски-глумливо его смех разносится по всей его вилле, и я очнулся, опомнился. понял, что он потешается надо мной, что я доставляю ему громадное удовольствие, изображая шута. Я был для этого извращённого типа лишь объектом насмешек. Он даже предложил мне молочный коктейль! Я взглянул на доску и не смог вспомнить ни одного кона — оказывается, я провёл их как робот, как компьютер, в тотально оглушённом состоянии. Синенькие купюры превратились в нумерованную эрзацпоэзию, в удобные трофеи. Они внезапно потеряли для меня всякую ценность. «Ну, что же вы больше не играете? — спросил он. — Почему вы остановились?»
Можно было бы выжать из этого вонючего животного ещё кое-какую сумму, но никогда в жизни я не чувствовал себя таким униженным.
Я схватил доску, вышел на террасу, пересёк лужайку и швырнул доску в воду, шуганув при этом лебедей, которые испуганно взлетели. Я шёл от озера Штарнбергер до дома в Гильхинге пешком, в голове не было ни одной мысли, только стыд. Ваг так-то.
Посетители пивной уже поднималось из-за столов и тушили свечи. Роберт помотал головой:
— Если признаться честно, я понял далеко не всё.
— Клюв грифа недостаточно прочен, чтобы продолбить шкуру его жертв. Поэтому он засовывает свою длинную шею в задний проход мёртвого животного и поедает его изнутри. Ты слышал про это?
— Нет.
Мы закурили и некоторое время молчали. Я размышлял, не поведать ли мне ему о том потрясении, которое я испытал, когда обнаружил у Босха, в адской части его «Сада радостей земных», игральную доску для триктрака. Нет, решил я, лучше не надо.
