Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник)

Мадам отпрянула, прижавши сумочку к груди и втягивая голову в плечи; белокурый Данилка уже нес ее в грезах по мраморным лестницам и укладывал на перину.

Доходный дом был оборудован по соседству; туда Данилка Пробочник отводил отоваренных барышень опробовать покупку. Шампанского брал сразу дюжину, поскольку на затычку уже имелись новые претенденты; Данилка Пробочник отстегивал от души.

По городу Санкт-Петербургу о нем шла слава не слава, а некий расплывчатый слух, подобный пару, высвобождаемому похищенной бижутерией.

Товарищи по ремеслу завидовали его фарту и недолюбливали, однако прощали за ресторанную широту души. В городе поговаривали, что повторить его подвиги пытались многие воры, и даже один законник, не разобравшись в объекте приложения, забил себе в болт несколько этих ювелирных изделий, но все ограбление закончилось большой хирургией. Никто не мог угнаться за удивительным данилкиным умением.

Данила на руках вносил даму в доходный дом; в ее сумочке уже лежали отобранные затычки. О нем слышали, знали, но не останавливались перед искусством, благо Данила был такой мастер, что даже дурная репутация не вредила ему, и дама бывала готова лишиться еще одного алмаза единственно с тем, чтобы заново пережить его заботливое проникновение. Данилка выходил из ванной комнаты, обернутый полотенцем; дама уже постанывала ничком, кусая простыни; Данила брался за нее со всей деликатностью, разводил полушария, зарывался в незатейливые пространства лицом. Бижутерия была у него наготове. Бывали, конечно, и казусы: одна, явившись в номер, потребовала не каменную рюмочку, а булаву, утыканную гвоздями, и обнаженный Данилка бежал через морозное окно, срывая шелковые шторы.

Обычно все заканчивалось миром; бижутерия выскакивала с очаровательным поцелуйным звуком. Данила доверчиво погружал ее в рот и обсасывал, выказывая предельную доверчивость и преклонение; при этом он обмахивался белоснежным платком с непонятной монограммой, заранее надушенным мужскими духами Kenzo.

Когда занимался рассвет, Данила Пробочник, крадучись, уходил. Он забирал драгоценность и на память засовывал чайную ложку или специальный суррогат из арсенала Барби, кухня которой, естественно, имела в комплекте пластмассовое яйцо для Кена, составлявшее с рюмочкой единое целое. Для Кена оно, вероятно, варилось вкрутую, но попадало в мешочек, а яростное пробуждение перерабатывало его всмятку так, что оставалась одна скорлупа.

Некоторые дамы являлись в милицию и жаловались, что лишились имущества в порядке интимной игры. Кража! Шиллеровский разбой! Милиция стереотипно отвечала, что если ты, сволочь, таскаешь топазы в жопе, то в жопу и отправляйся, а заявление не пиши, потому что его покажут в телевизоре и газете. Опера и сами давно охотились за Пробочником, усиленно склоняя его к гомосексуальным коллажам, но если и получали что-то в жопу, то ствол от «стечкина».

Однако в Петербурге попадаются необычные места, и Данилу Пробочника погубила владелица интимного салона, которая называла себя Хозяйкой Медной Горы. Наслушавшись рассказов об удачливом щипаче, она быстро приобрела разнокалиберную бижутерию, да пригласила обиженных дам, представившись главой еретической секты трясунов и прыгунов, которые, обнажившись, активно и пассивно предаются свальному греху, подпрыгивают, трясутся, обращаются к Небу, а из них все вываливается, и приглашенному на собрание Даниле приходилось галантно и с сожалением заталкивать драгоценности обратно. Его заманили на молебен, пообещав солидный куш, и он старался изо всей мочи, облизывая упавшее и дожидаясь, когда же все упьются и заснут сытым сном.

Хозяйка Медной Горы улыбалась. Данила Пробочник немного знал ее как женщину коварную, но соблазн был велик, и он готов был услужить ей лично – женщине крупной, мордоволосой, с необъятным задом и тайным пристрастием к морфинизму.

Она сидела в отдельном кабинете среди персидских ковров, котов и подушек, побулькивая кальяном. Данила хотел было помять картуз, но вспомнил, что отродясь не имел ни картуза, ни даже цилиндра, а только хранил дома – в качестве раритета – простреленную каску неизвестного воина вермахта.

Уже все изделия были рассованы, извлечены и размещены по задумке; уже все они были украдены, и Данила Пробочник, заменивший их на всякую дешевую дребедень, раздувался от яшмы, оникса, опалов, изумрудов, яхонтов и жемчугов.

– Ты ведь не выйдешь отсюда, – высокомерно улыбнулась Хозяйка. – Я кликну мужей, участкового…

– На что тебе это? – искренне удивился Данила Пробочник. – Поделим все честно, как полагается в общине среди честных босяков…

– На то… Прослышала я о твоем мастерстве, Данила. Ты затычку-то носишь? – Данила кивнул. – Вынь покуда. – Я снесу тебе яйцо, и ты его проглотишь. Коли справишься – твой будет фарт, а коли нет…

Хозяйка Медной Горы продолжила низким голосом чрева:

– Это редкостное заморское яйцо, поющее соловьем и одновременно – волшебный фонарь со сценами из эротического быта японских самураев. Съешь, прислушайся, ознакомься – и оно твое, когда выйдет наружу.

Хозяйка Медной Горы медленно подняла юбки и, как обещала, снесла колоссальное яйцо – все расписное и резное, с инкрустациями из драгоценных каменьев. От алчности у Данилы Пробочника перехватило голос:

– Запить позволишь?

Та махнула рукой:

– Твое же вино – пей, сколько душе угодно.

Смазывать яйцо не понадобилось. Оно запело внутри Данилы, а самураи дружно полезли в коллективную бадью с кипятком.

Данила Пробочник задержался на двое суток, наливаясь синькой и держась за живот, а Хозяйка Медной Горы остановилась над ним и расхохоталась:

– Что, Данила-Мастер? Не выходит у тебя?…

Его выбросили на снег. Участковый, проходивший мимо, остановился и потерянно взирал на дородного, все еще раздувавшегося от бижутерии лощеного господина, который неуклонно синел, распухал от жара, а из чрева его доносилось могучее и грозное «Банзай!»

Гривенники Гарусса

Гарусс вышагивал праздно, он кутался в шинель. Вязаная шапочка на бритой голове не то что не грела, но даже холодила; было свежо.

Его зачем-то поволокло на Невский проспект, и он угодил в самую середку гуляния, которое только что переизбранная управа затеяла в память о старых, уже покойных большевиках.

Праздник устроили довольно почтительный, с добрым и простым юмором. По проспекту катили нелепые, угловатые машины – скорее, некие механизмы или модели чего-то невыстроенного. Возможно, это были броневики; возможно – моторные лодки. Что-то ползло, что-то неподвижно стояло, припаркованное к обочине. Народ струился густым потоком, но почему-то не ощущался; казалось, будто людей вокруг нет.

Машины распевали задорную, смешную и немного грустную песню старых советских руководителей, едущих в санаторий. Играл духовой оркестр, но тоже как будто в подполье, из-под асфальта, зато сама песня гремела отчетливо: «А вы – по-прежнему стальные, большие, сильные, больные!»

Гарусс оглядывался по сторонам, выискивая поющих.

Он чувствовал временами, как что-то происходит. Но вычленить происходящего не мог, оно клубилось, торчало, вырастало и пропадало.

Его вынесло в центральный парк, заснеженный сказочно; внизу был каток, и там скользили фигуры. Огибая парк, Гарусс то возносился, то почему-то спускался с кручи, хотя в Петербурге никогда не было никаких круч, этот город покоится на равнине.

Приятно было видеть, что время года поменялось, что хамоватая осень с порывами злого ветра сменилась елочной зимой. И ветер утих давно, снежинки кружатся, а небо творит из себя. Гарусс не стал заходить в парк, он предпочел прокатиться вокруг, в повозке, откуда выволакивали неизвестного скандалиста. Это был огромный дородный мужчина в бобровой шубе и бобровой шапке; толстый и расхристанный, он скандалил по недостойному поводу, Гарусс это знал.

И ехал теперь вместо выброшенного господина в шапке, расположившись рядышком с беспокойной девицей, почти еще девочкой. Эта незнакомая попутчица будила в Гаруссе чувство тревоги, приправленное сладким предвкушением. Они катались вокруг уже и не парка, но сада, по холмам, по кругу, вверх и вниз. Девица говорила о каком-то решенном порочном деле. Она была предельно доступна, но некрасива; крутой лоб переходил в римской формации нос, да еще на ней были очки, а губы – тонкие, они пересекали тяжелый подбородок. И все эти подробности выяснялись постепенно, а вез их медведь, запряженный в сани, а правил медведем братишка девочки, еще младше.

Вокруг горели огни, падал снег; медвежьих повозок было очень много.

Гарусс полагал, что он уже о чем-то договорился с соседкой. Некая интимная услуга, но только не прямо сейчас. Ее окажут позднее, а в эту секунду им даже весело, хотя веселье довольно остро отдает притворством.