Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник)

На Кальмара посыпались неприятности.

Он вскоре настолько привык к ним, что одним выражением своего лица нарывался на новые и новые притеснения. В людях, в ту или иную секунду окружавших Кальмара, просыпалась животная интуиция. Даже вполне порядочные норовили толкнуть его, пихнуть, обсчитать, профилактически обозвать.

Со всех сторон он слышал то змеиное, то львиное «Заткнись!», причем говорившие зачастую не подозревали, насколько они точны и буквальны в своем оскорбительном, как им думалось, требовании.

Его били и грабили средь бела дня; ему отказывали в любой ерунде, им помыкали и командовали. Казалось, что Кальмар излучает нечто порочное – может быть, инфракрасное или ультрафиолетовое, но не только. Даже собаки и кошки держались с ним начеку.

Что до людей, познавших Кальмара, то эти действовали целенаправленно. Таких было много: окрестные продавцы и кассиры, дворники, вагоновожатые, почтальоны и врачи. Они выписывали Кальмару, допустим, справку, и тут же, не дожидаясь уже известного им ответного хода, плевали ему в лицо, ударяли по шее, ругали матерными словами. Кальмар воспринимал это с обреченным смирением. Он мог бы отправиться в другую поликлинику, сменить сберкассу, да и вообще переехать. Но он предпочитал иметь дело с уже привычными, знакомыми людьми. С ними он, худо-бедно, знал, чего ждать.

А то он, было дело, вызвал на дом неизвестных мастеров-слесарей, и те устроили ему кромешный тип-топ. Вампирил даже Быт. У Кальмара болело горло всякий раз, когда он включал пылесос – может, дуло? Бывало, что в сосисочном настроении он шшупал в пакете – много! А оказывалось, что там – огурцы.

Кутаясь в воротник и прячась от подозрительных взглядов, Кальмар бродил по улицам. Теперь он фонтанировал редко, и воздержание прескверно сказывалось на его здоровье. По-видимому, чернила где-то накапливались в нем, но выхода не получали. Они вели себя на манер фрейдовского Ид, обузданного строгим общественным Суперэго. В этих тисках визжало и дергалось «я» размером с хлебную крошку.

В мстительных грезах ему хотелось быть то Туркмен-Баши, то Хозяином Льда.

Очнувшись, он убеждался в том, что прожитая жизнь напоминает петли кишок, которые вывалились из распоротого, но поначалу плотно закупоренного животика, тугого и аккуратного; эти петли ложатся, являя миру от века задуманное, но временно существовавшее в потенциале, без реализации. И вот что, оказывается, находилось внутри, вот что было предрешено. Петли, лишенные среды обитания, обращаются в прах. Такая же судьба постигает мысли, мечты, сочинения – все, короче, что расползается, развертывается, покидая первоначальный бутон.

Чернила переполняли Кальмара. Они бродили в нем, клокотали; они рвались наружу. Но выход был запрещен. Враждебный мир не давал ему повода к изъявлению благодарности.

Поэтому наступил момент, когда чернила обратились против самого Кальмара.

Это произошло не без его сознательного участия. Кальмар давно подумывал оказать какую-нибудь услугу себе самому, и чем серьезнее эта услуга, тем будет лучше. Он надеялся захлебнуться. Но останавливал себя, понимая, что любую услугу такое хитро задуманное самоубийство сведет к нулю, перевесив благодеяние. Именно поэтому ему до сих пор удавалось есть, спать и вообще поддерживать в себе жизнь. Он рад был креститься, ибо такая услуга себе не шла ни в какое сравнение со всеми прочими. Но здесь его опередили родители. Благодаря чему он, лежа на смертном одре, воспользовался возможностью побеседовать с представителем духовенства.

А на одре Кальмар оказался по счастливому стечению обстоятельств.

Однажды утром он купил лотерейный билет. И ему – Кальмару, но потом и билету – сразу сделалось плохо.

Кальмар, оплеванный хамливой киоскершей, как раз отходил от окошка раздачи: билет был зажат в кулак. Внезапно закружилась голова, чернила хлынули в мозг. Билет выпал и помчался, гонимый ветром.

Кальмар моментально понял, что билет был выигрышный.

Нетвердо ступая, он доплелся до квартиры; вошел. «Много выиграл, – подумал Кальмар, потому что ему было очень плохо. – Наверное, холодильник».

Он посмотрел в зимнее окно: на востоке всходили галлюцинации.

Тогда Кальмар снял телефонную трубку. Телефон был единственным средством безнаказанно побеседовать с миром. По телефону бранились и хамили редко, разве только по въевшейся уже привычке. Многие знакомые были даже рады поговорить с Кальмаром, но – сохраняя дистанцию, не с глазу на глаз. Потому что в сердцах своих люди добры. Кальмар пожаловался этим людям на сильное недомогание. В трубке встревожились, предложили вызвать доктора, но Кальмар не желал видеть никаких докторов.

Тогда прислали попа.

Прислали, потому что это стало модно, а Кальмар успел выронить трубку и потерять сознание.

Его привели в сознание, чтобы он успел пообщаться с попом.

Батюшка, обеспокоенный состоянием Кальмара, спешил.

Он отпустил Кальмару грехи.

Кальмар, уже почти отошедший, успел выразить батюшке свою признательность.

Тот, мокрый, отскочил, заслоняясь крестом.

Это действие было лишним: Блудный сын оторвался от преследователей и быстро удалялся домой, в зеленую толщу забытых вод.

Данила Пробочник

Ростиславу Клубкову

Пролился бождик, выглянуло чертце, прошмыгнул бомжик, а белокурая бестия, известный щипач Данилка Пробочник, он же Штопор, вышагивал Лиговкой в белоснежном кашне и бежевом плаще нараспашку; тупоносые башмаки стоимостью в автомобиль-лендровер лениво разбрызгивали подтаявшие лужи, мельчили ледок. Данилка шел, довольный судьбою, которая уравнивала его с жуликами и готовила в козырные фраеры. У него имелось еще одно уважительное прозвище: Фаберже – в знак его особенных заслуг. Он не громил ювелирных витрин, не обирал музеи, брезговал гоп-стопами; он был завсегдатаем элитных секс-шопов и специализировался в анальной бижутерии.

В магазинах Данилку отлично знали как щедрого вора, умевшего и любившего поделиться, а то и прокатиться-проветриться. Ему подмигивали, когда очередное застенчивое и сытое чудо в натуральной, омертвевшей от непоправимого шубе, еще теплой после подшкурного биения жизни, примеривалось к яхонтовым, топазовым, малахитовым и другим затычкам, которые внешне напоминали рюмку на тоненькой ножке для вытаскивания вовне, но уже намертво заполненную как бы яйцом.

Лавочники торговали товаром самой разнообразной формы, на все диаметры, для женщин и для мужчин; Данила Пробочник располагал персональным аксессуаром, который носил в жилетном кармане наподобие талисмана. Обольщая жертву, он изображал смущение, но быстро сдавался и тоже вставлял себе этот аксессуар, не без тревоги отмечая, что привыкает к нему все больше и начинает считать неотъемлемой принадлежностью своего туалета. «Попробуй же», – жарко шептала любимая, и белокурая бестия сдавалась: заводила за спину руку и поворачивалась спиной, демонстрируя донышко каменной рюмки.

«Яйцо Фаберже», – любил говаривать Данилка. Как яйца Фаберже он и сдавал награбленное: по его версии выходило, что к трехсотлетию города Санкт-Петербурга, Ленинграда, Романовых и самого Фаберже было наделано неимоверное количество яиц Фаберже, размером от перепелиных до страусиных.

Доверенный барыга добродушно посмеивался: опять по жопам шарил? Куковать тебе у параши, Данилка. Данилка морщился: он не стремился к параше и не любил, когда его величали жопником или жопочником.

Сейчас уже смеркалось, и он как раз семенил по ступеням знакомого подвальчика, где не вполне молодая дама близоруко рассматривала бриллиантовое изделие. Она вся была в черном, как будто подмокшем, пуху; уютная шляпка была сдвинута набекрень. Искусственная роза на шляпке была украдена с кладбища, Данилка разбирался в таких вещах и даже помнил безутешный венок.

– Мадам, мадам, – зашептал Данилка, не откладывая дела. – В порядке интимной прелюдии – она ведь у нас уже началась? – позвольте порекомендовать вам эти яхонты, да парочку топазов и, безусловно, малахит. Ну и бриллиант, с бриллиантом вкус не мог вам изменить. У вас безупречная интуиция. Не думайте, что я не замечаю ваших седин, однако они благоухают и мне дороже незрелых пшеничных локонов. А за морщины на этой беззащитной шее я готов застрелиться из браунинга, переодевшись предварительно в белый фрак. Мой белый же цилиндр покатится к вашим ногам и замрет там, навек опустевший – лишь разве вы, единственная, бросите розу…

Мадам отпрянула, прижавши сумочку к груди и втягивая голову в плечи; белокурый Данилка уже нес ее в грезах по мраморным лестницам и укладывал на перину.

Доходный дом был оборудован по соседству; туда Данилка Пробочник отводил отоваренных барышень опробовать покупку. Шампанского брал сразу дюжину, поскольку на затычку уже имелись новые претенденты; Данилка Пробочник отстегивал от души.