Ульяна Гамаюн - Ключ к полям

Придя домой, я побросал в старый чемодан первые попавшиеся вещи и, грохнув как следует дверью, выбежал на улицу с мыслью никогда больше сюда не возвращаться.

День Сурка

Так и иду,

посадив стрекозу на шляпу.

Должно быть, выгляжу я неважно, и осень сжалилась надо мной, отложив на пару недель дожди. Потому что именно такой – сухой и теплой, с румянцем бабьего лета – я люблю ее больше всего. Это потом уже пойдет дождь, и разольются реки, и подуют ветры, и налягут на дом тот, и что там с ним будет дальше, неизвестно. Я все время ощущаю необъяснимую тревогу, как будто что-то очень важное подготавливается и вот-вот должно проявиться. Странное чувство – как перед отбытием поезда, когда провожающие уже поднимают в прощальном жесте руки и вот-вот грянет «Прощание славянки», чувство, чем-то сродни той грусти, какую испытываешь на последней странице хорошей книги, когда через несколько строк исчезнет знакомый и обжитый мир.

Осень растет, раздается в плечах. В обеденный перерыв отогреваю смутные мысли на солнце – ничего, все пройдет, все к лучшему. После сумрака сутулой комнаты рябит в глазах, и душа урчит, ворочается, как маленький пушистый зверек. Бродим с ним по окрестностям и совсем недавно открыли – ну, что я говорила? – удивительную улочку. Несмотря на хвойное название, вечнозеленого на ней – кот наплакал: две узловатые, с рыжими проплешинами ели, бороды которых, некогда изумрудные, сплелись и вылиняли. Стоят, прильнув друг к другу, как два старых зонта в темной прихожей, и роняют шишки – слезы по утраченной юности. Чего здесь много, так это дубов: под ногами то и дело похрустывают желуди, и как бы осторожно ни ставил ногу, она скользит по их гладким спинам, как по морской гальке. Дубы разбавлены каштанами, есть липа и даже тщедушная, тонкая в кости облепиха.

Время здесь застыло, горячей каплей воска упав в грубую ладонь осеннего города. В теплые солнечные дни улица потрескивает, как сухой гороховый стручок. Свет сеется сквозь ажурные кроны деревьев, шипит под ногами накаленный асфальт. Рябые островки тени перемежаются с маслянистыми запрудами солнечного света. Серую гладь тротуара бороздят слепые стайки опавших листьев и тыкаются в бордюр, в башмак прохожего, липнут к стеклу редкого автомобиля. Густо разливается стрекот, чириканье, то и дело вспыхивают зеленоватые огоньки, будто кто-то чиркает спичкой. Не улица – пороховая бочка.

По правую сторону от дороги друг на друга наползают кубики двух– и пятиэтажных домишек. В основном это древние хибарки, разбитые параличом времени, увязшие в багряной патоке листвы, как мухи в янтаре, но есть и парочка маргиналов с затейливыми башенками, неуклюжими колоннами и осколками террас. На покосившихся скамейках, в побитых молью пальто и дырявых тапках на босу ногу дремлют побитые молью старушки. Их лица, маленькие, сморщенные, с кулачок, пугают своей шафрановой желтизной, будто какой-то шутник, задавая тон картине, прошелся по ним кистью. Все вокруг утопает в сухой листве и нарочитой небритости. И время застыло, и кажется, что осень будет длиться вечно.

В конце улицы есть школа. Первого сентября, на одиннадцатый день моего заточения, детские голоса робко и сбивчиво затянули «Крылатые качели». Я попыталась вспомнить, о чем пела в таких случаях сама, увидела одноклассников, себя, рыжего учителя музыки с аккордеоном, но что они поют, так и не расслышала. К обеду поднялся ветер. На притихшей улице было пыльно и тоскливо. Листья, вперемежку с лепестками и обертками от конфет, устроили багряную кутерьму, дорожная пыль ленивыми водоворотами обнимала ноги. Проходя мимо школы, я остановилась и долго смотрела, как полощутся на ветру бумажные флажки на спортивной площадке. Привязанный к дереву, угрюмо глядел на прохожих воздушный шар и все порывался улететь. Он и улетел: часов около четырех проплыл мимо наших окон, но, заплутав в ветвях каштана у самой дороги, лопнул.

Местная детвора, возвращаясь из школы, собирает каштаны, мелким бисером рассыпанные повсюду. Я тоже копаюсь в янтарном ворохе, набивая карманы желудями и каштанами. Сначала дети поглядывали на меня с сомнением, но потом мы произвели взаимовыгодный обмен кленовых «вертолетиков» на еловые шишки, я научила их игре во «вкладики» (в неглубокую, сухую ямку укладывается миниатюрный букетик, накрывается сверху куском цветного стекла и засыпается землей; откопать клад и посмотреть, что же вышло, разрешается не ранее, чем через день), и подозрения растаяли, как призрак поутру. Когда я в два часа возвращаюсь обратно в свой холодный склеп, карманы моей ветровки топорщатся так, что у ресепшена на первом этаже начинают нервно подрагивать усы. А я прошмыгиваю мимо, думая только об одном: как бы не вывалить все это добро к его начищенным до блеска нафталиновым стопам.

Дома я высыпаю свою добычу на пол и отбираю лучшие экземпляры. Сначала я складывала все в большую бабушкину корзину, потом, когда она наполнилась до краев каштановым рагу, в ход пошли миски, тарелки, блюдца, вазочки для варенья и даже единственная пара бокалов. Я люблю повозиться со своими сокровищами, как с младенцем в ванночке: пощекотать их розовые пяточки, погладить животик и атласную спинку. Для пущей красоты я задумала смешать каштаны и желуди с лесными орехами, а может быть, и арахисом. Вот это будет винегрет! Впрочем, каштаны и желуди все прибывают, а с тарой у меня напряженка. Осталась одна свободная тарелка и щербатая чашка, без блюдца. Так что если вдруг нагрянут гости... Впрочем, гости вряд ли нагрянут. Живу я уединенно, как и завещал дедушка Эпикур.

А из каштанов и желудей я, пожалуй, начну мастерить ожерелья, похлеще людоедских. Или развешу гирляндами на стенах, как другие цепляют пожухлые фотографии дальних родственников. На днях я видела в магазине Арлекина в таком лилово-красном трико, что просто в дрожь бросает. На ценнике значилась цифра, мгновенно превратившая его в еще одну несбыточную мечту. Умей я шить хоть немного лучше, чем я умею готовить, я бы устроила в своей норке небольшой кукольный театр. Но шить я не умею. Учительница по труду, разглядывая мои экзерсисы, всегда обреченно вздыхала. В надежде на чудо, я все же накупила разномастных пуговиц и, чтобы набить руку, пришиваю их ко всему, что попадется на глаза. Выходит жутко и довольно забавно.

Теперь, инкрустированная листьями и прочими дарами осени, моя каморка напоминает дупло сбрендившей, алчной белки. Туалетный столик и подоконник заставлены ржаными снопами сухих листьев, а на полу громоздятся, как в лавке с восточными сладостями, всевозможные, заполненные до краев посудины. Подходи, народ, сладости на любой вкус и кошелек! (Ибо, поистине, братья мои, дух есть желудок!) Сухие листья в сахаре и шоколадной глазури, желуди в карамели с орешками, каштаны жареные, пареные, тушеные и сушеные, каштаны в кокосовой стружке, халва из каштанов, каштановый рахат-лукум... В сумерках каморка моя смахивает на ведьминское кубло: отовсюду доносятся таинственные шорохи и скрипы, на потолке отплясывают тени, постукивают, как четки, каштаны и желуди в своих колыбельках. Не хватает только дымохода и огромного котла с колдовским зельем. Впрочем, если я возьмусь готовить, картина будет не менее колоритная. По утрам, в погожие деньки, солнечный свет теплой медово-молочной волной разбивается о листья на подоконнике и мириадами брызг разлетается по комнате. Короче, это царство рыжих, и я здесь за старшего. Правда, в пасмурные дни в каморке серым-серо и холодно, как в могиле. Все вокруг погружается в болотную, гнилую полудрему; стулья, столик, наивные картинки на стенах, мою кровать и даже меня вместе с ней затягивает горькой туманной тиной, и я кутаюсь в одеяло, чтобы ничего этого не видеть.

Дом летающих дверей

На старом пруду

Две уточки... Зорко глядит

Хорек в камышах.

Он жил в тесной конуре на задворках мира, где рубцы и шрамы цивилизации жеманно прикрываются благозвучными именами улиц. Поднимаясь по лестнице, отдающей руганью и мочой, я подумал, что звонок у Женьки, скорее всего, не работает, придется колотить в дверь и долго объясняться с недоверчивыми соседями. Но все оказалось намного проще: звонок не понадобился. На измученной металлической двери, с силой отталкиваясь и вскакивая на узкий уступ, как на запятки кареты, каталась девочка лет семи. Она мурлыкала какую-то считалочку и двигалась в такт ей, как рабы на галерах, задавая себе темп. Девочка была русая, того солнечного оттенка, который в тени струится зеленоватым шелком, а на солнце становится почти рыжим. Улитов – тот был вишнево-красный. Я смутно припомнил, что у него есть сестры, кажется, две. Дверь продолжала жутко скрежетать и биться головой о стену. Я остановился в нерешительности.

– Тебе чего? – не оборачиваясь, спросила девочка и полетела на стену. Я подождал, пока грохот успокоится, и ответил: