Пьер-Жакез Элиас - Золотая трава
Вся эта комедия не носила злостного характера, никого не унижала, потому что надо было бы оказаться чересчур уж тонким, чтобы раскусить, что это игра. Игра, которую актеры разыгрывали для самих себя, а окружающие были всего лишь статистами или невольными участниками развлечения. За правила приличий не выходили. Лина участвовала в этом спектакле лишь подрагиванием губ, а Пьер Гоазкоз хрустом пальцев. Таков был код их сообщничества. Если бы кто-то посторонний и обратил на это внимание, то принял бы за ничего не значащую привычку. По правде говоря, Лик Малегол изучила символику всех этих манипуляций и сама пользовалась жестами для публичного объяснения с дочерью и ее крестным, прибавляя к их коду кое-какие свои вольности, которые оба партнера отлично расшифровывали. Нонна Керуэдан был целиком посвящен во всю эту игру. За ним оставалась привилегия единственного зрителя игры, но никакого участия в ней он не принимал. Несомненно проявление скромности, но и постоянная забота ничем не нарушить своих личных взаимоотношений с Пьером Гоазкозом, которым он только и интересовался. Взаимоотношения двух женщин с хозяином «Золотой травы» не имели к нему никакого касательства. На первый взгляд все эти четверо казались людьми вполне обыкновенными.
Трактир Керсоди помещался в строении из выточенных камней, самая старинная часть здания была возведена несколько веков назад. Сперва дом образовывал квадрат, замыкавший двор, в него попадали через ворота, над которыми возвышалась разрушенная голубятня. Дворовые строения долгое время служили каретными сараями и конюшнями, а возможно, и крытым гумном для хранения зерновых культур. Но с тех пор, как ломовые телеги и шарабаны стали редкостью, большинство строений пустовало и двери были сорваны с петель или вовсе отсутствовали. Всего-навсего две-три постройки приспособили под первые появившиеся на побережье автомобили — въезжали они в большой двор по высокой траве и лавировали среди груды ржавых сельскохозяйственных орудий. К этим постройкам примыкала средневековая усадьба — здание с маленькими оконцами и седлоподобной крышей, некогда служившее почтовой станцией и пристанищем для ломовиков, а еще ранее продовольственным складом. В этом же ряду находился и новый трактир, построенный в конце девятнадцатого века отцом первого из всех фуражировщиков Керсоди. Это было солидное двухэтажное строение, в свое время произведшее фурор в округе, потому что заведение это располагало восемью комнатами для путешественников, что тогда представлялось неслыханным излишеством. Но старый Керсоди правильно предвидел. Торговцы скотом, непрестанно объезжая всю округу, всегда заглядывали на прибрежные ярмарки, а тут еще с каждым годом стал увеличиваться наплыв богатых буржуа, путешествовавших по Бретани (подумать только!) для своего собственного удовольствия. Буржуа начали привозить целые семьи для купанья в море, причем все одевались в невероятные красные одежды. Сперва купальщиков видели только в шикарных местах побережья, но постепенно они достигли края полуострова, где находился Логан, — ведь моря и тут хватает, чтобы омыть любые зады. Начиная с третьего Наполеона, стал ходить поезд до Кемпера, и поговаривали, что он будет ходить и во многие другие места побережья. Возможно, что даже и до Логана. Керсоди отправился на вокзал взглянуть на путешествующих бездельников. Немыслимое количество мужчин, женщин и детей мог высадить поездной состав. И возможно было прикинуть, сколько денег вполне честным путем заработаешь на всей этой публике. В придачу к старым строениям, доставшимся ему в приданое за женой, Керсоди и построил большое помещение в восемь комнат. Он как раз собрался организовать доставку путешественников с вокзала прямо в свои восемь комнат, но тут дурная лошадь пресекла его планы одним ударом копыта. Он был неутешен, когда его единственный сын уходил в армию, но зато, причем совершенно неожиданно, он открыл в жене этого моряка, своей невестке, неслыханный кулинарный талант и особый дар не только привлекать в трактир клиентов, но и держать их в строгости. Если из восьми комнат некоторые и пустовали, это было уж и не столь важно. Когда старый Керсоди отправился на тот свет, где вряд ли смог бы найти применение его предпринимательский талант, уже возник вопрос о пристройке между двором и садом. Лик осуществила бы этот проект, если бы некстати разразившаяся война не перетряхнула жестоко ее коммерцию и в довершение всего не прикончила бы и мужа. Первый в своем роде военный фуражир оставил ей всего лишь одну дочь, маленькую девчушку, которую стали называть Лина-Лик, прибавляя имя матери вместо фамилии отца, имевшего несчастье столь рано исчезнуть, не свершив ничего выдающегося, если не считать рождения этой девочки, которая, как считали, походила на него и чертами лица, и повадками, когда она не выкидывали коленца. Он ведь был очень красивым человеком, — вздыхали, вспоминая о нем, — но мечтатель и уж чересчур добр. Готов был снять последнюю рубашку для первого встречного. Об его жене Лик, чужачке, которую он отыскал больше чем за пятнадцать километров от Логана, по ту сторону реки, нельзя было сказать ничего плохого, кроме того, что она была совсем другой породы, чем он. Едва выйдя замуж, она захватила бразды правления в свои руки. Супруг, возможно, хотел увезти ее в Брест или Тулон, но она решила «завертеть» трактир старого Керсоди, для нее было совершенно немыслимо попивать кофе с сухим печеньем и сплетничать с другими женщинами, поджидая возвращения моряков. Она так энергично взялась за дело, что еще при жизни свекра (который не переставал восхищаться ею) гостиница-ресторан уже был известен под ее девичьим именем «У Лик Малегол». А ее дочь Лина с ранних лет проявила счастливую способность следовать по стопам матери, если та решит уступить ей свое место. Таким образом, все обстояло бы отлично, если бы юная Лина-Лик с некоторых пор не начала впадать в мечтания, которые отвлекали ее от работы. Вот тут-то и проступили в ней со всей очевидностью пусть и преломленные женственностью черты отца. Лик была этим одновременно и растрогана, и обеспокоена.
Сегодня вечером девушка охвачена темными предчувствиями. А работа тем временем не ждет. Одним из результатов бурного прилива явилось нашествие журналистов, которые всегда начеку, улавливают необычное и лакомы до официозного, а завтра в Логан должен прибыть министр морских путей сообщения, который произнесет речь, долженствующую войти в анналы истории. Восемь комнат расхватаны с бою, в некоторых постелях будут спать даже по двое. А завтра прибудет новое пополнение. Пришлось временно устроить спальные места в коридорах. Журналисты любят громко говорить и занимают много места, они довели до головокружения обеих служанок, разговаривая с ними совсем не на том французском языке, который те проходили в школе. А в довершение всего наступила рождественская ночь, и, не имея возможности отпраздновать ее по всем буржуазным правилам, журналисты все же решили попировать на свой манер, разглагольствуя о профессии и политике. Само собой разумеется, рано никто не ляжет. Только бы не было уж слишком много шума у Лик Малегол! Только бы это необузданное ликование не оскорбило жителей Логана, большая половина которых обречена провести ночь в разрушенных домах. Разумеется, парни из газет не могут носить траур при каждой катастрофе, о которой они должны писать заметки, так же как и медики по всем своим пациентам, при смерти которых они присутствовали. Вот так! Лина-Лик накроет им торжественные столы, ее мать уже хлопочет на кухне. Жизнь идет своим чередом. Несправедливая жизнь. Ведь первыми, а иногда и единственными жертвами катаклизмов всегда оказываются бедняки. Так и тут, тогда как скромные жилища рыбаков были разрушены многими тоннами обрушившейся на них со всей яростью морской воды, наводнение едва-едва коснулось гостиницы, слегка испортив паркет на первом этаже. Лина-Лик ощущает себя виноватой из-за того, что и она не стала жертвой стихии в той же мере, как те, кто пострадал всего больше. Она ничем не лучше других и отлично осознает пределы своего великодушия. По правде-то говоря, она даже и не добра, но ей уже слышится желчная молва, которую завтра же разнесут злые языки по поводу тех, у кого и без того всего много, а они еще норовят нажиться на чужом несчастье.
Но почему приходят ей в голову такие неприятные мысли, скорее всего потому, что ими она надеется заслонить очевидность, в которой ей не хочется признаться; она сама рискует дорого заплатить за катастрофу: пусть та и пощадила ее дом, но зато готова нанести ей самой удар куда более чувствительный, поскольку на единственном судне, от которого нет вестей, находится ее крестный Пьер Гоазкоз и тот, другой — Ален Дугэ…
Она прижимается лбом к стеклу и взглядом пытается проникнуть вдаль. Туман застилает от нее даже те дома, что напротив: бакалейную лавочку, галантерею, булочную, табачный киоск, которые обычно в это время еще освещены высокими керосиновыми лампами и вовсю торгуют; потом, когда приходит пора есть суп, лампы уносят в находящиеся позади лавок кухни и запирают входные двери. Но не окончательно, совсем их запрут, только когда лягут в постель. Хотя и говорят: «Закрытие к ужину», но стоит кому-нибудь стукнуть во входную дверь, как она тотчас же откроется: и из комнаты выйдет лавочница, держа высоко над своим головным убором лампу; приветствуя запоздалого покупателя (чаще всего тоже женщину), она продолжает тем временем дожевывать еще не проглоченную пищу. В обычные дни Лина-Лик любит приостановиться на минутку и понаблюдать за тем, что происходит напротив. Не потому, что она так уж любопытна, каждый знает, что нет ничего неприличней нескромности, когда распространяются о словах или событиях, свидетелями которых вольно или невольно оказались. А раз занимаешься коммерцией в провинции, лучше всего делать вид, что ты глух и слеп, если уж не нем. Нет, Лине-Лик нравится наблюдать за людьми, но преимущественно издали — не вникая в их дела. Куда больше, чем их разговоры, интересует ее, какая у них походка, посадка головы, жесты. Ложь ли в их поступках, правда ли — какое ей-то до этого дело; никого она не собирается брать в наперсники. Ни свою мать Лик, ни Пьера Гоазкоза. К тому же вся эта троица, включая Нонну Керуэдана, тоже ведь только и делает, что смотрит друг на друга как ни в чем не бывало и не говоря ни слова. И никто не знает их секрета за исключением Нонны Керуэдана… Вот и еще один, кто должен беспокоиться о судьбе «Золотой травы». А ему ведь известны такие вещи, о которых Лина не ведает. Ей бы очень хотелось, чтобы он возник из тумана, этот старик с голубыми глазами, пусть бы, по своему обыкновению, застенчиво приоткрыл дверь, как делал всегда, когда одиночество становилось ему невтерпеж, и робко спросил бы: не у вас ли Пьер Гоазкоз? У крестного тоже голубые глаза. Почему все так невнимательны к глазам людей? Какого цвета глаза у Дугэ? Во всяком случае, не голубые. Возможно, это и к лучшему.
