Пьер-Жакез Элиас - Золотая трава
Когда этот недуг вспыхивал, он представлял большую опасность для команды судна, так как дерзновение Гоазкозов не знало никакого удержу. Зато всем было известно, что во время припадка они становились неподражаемыми навигаторами, каких, кроме них, не знавали на всем берегу, а их странное безумие ни на йоту не уменьшало ловкости в мореходстве и необыкновенных прозрений коварства океана. Когда они страстно бросались навстречу урагану, казалось, силы их удваивались. Моряк играет с морем, тот, у кого не все в порядке с головой, ведет себя не так, как любой другой моряк, но ни в коем случае не нарушает морских обычаев. Вот почему Гоазкозы могли себе позволить поносить на чем свет стоит море, как их прародительница дьяволица, другие моряки не теряли из-за этого веры в них. И им доверяли с незапамятных времен, начиная от первого моряка Гоазкоза, даже сама эта наследственная болезнь, сколь ни темна она была, в конце концов сделалась решающим фактором, вроде как бы амулетом — залогом удачи в этом доверии, неотделимом от хозяина парусника, о котором говорили: именно болезни обязан он тонким владением мастерством навигации и неким чутьем, которое никогда его не подводит. Вот почему они не измеряют обычными мерками опасность, которой они подвергаются, и вот почему их поведение по отношению к нему таково, что он может думать, будто они не обнаруживают какие-либо странности в его поведении, считают его столь же нормальным, как и они сами. И тем не менее, все, кроме юнги, который впервые вышел в море на «Золотой траве», уже видывали Пьера Гоазкоза в разгаре приступа его злой болезни. И это зрелище — не из вдохновляющих. Но как ни взгляни на все это, а ведь все Гоазкозы, за исключением Дьяволицы и ее мужа, умерли, исчерпав силы, на своих постелях в «большом доме». Все их обезоруженные барки, за исключением одной, мирно сгнили на задворках порта. И опять же как ни взгляни, а всем Гоазкозам, пусть они и не в своем уме, а может, именно поэтому — никогда не изменяет удача. Удача! Вот великое слово, ни один моряк, достойный этого наименования, не удержится во имя него семь раз объехать моря и океаны, забыв о родном доме.
У последнего из Гоазкозов не выходит из ума боль в сердце. Он приподнимается, сжимает в руке бесполезный руль. Он уже не мучается вопросом: знают ли его матросы и до какой степени знают или же вовсе не знают? Чертово племя, способное из поколения в поколение знать, ни словом не обмолвившись даже между собой, о болезни Гоазкозов, тогда как самим Гоазкозам, если судить по нему, Пьеру, претит вопреки очевидности признаться в своей болезни даже самому себе и приятно воображать, что никто из окружающих ничего не подозревает. Какая все же наивность! И какова сила духа у всех окружающих! Можно поспорить, что у самого простого из здешних моряков больше замыслов В голове, чем у всех поколений Гоазкозов, взятых вместе. А может быть, и замыслы-то одни и те же. Разве все они не потомки легендарной нации, о которой рассказывают, что она шла, вооруженная особым оружием, против океана, когда он исступленно предавался своей злости!
Тогда бесполезно ему исповедоваться перед ними, выпрашивать прощения за свою необузданность. Вернуть их в порт. Если его сердце выдержит до тех пор, тогда посмотрим, разумеется, вместе с Нонной (это обещано), каким образом лучше покончить с жизнью. Как имя этого поэта, для которого вознесшийся Христос равнозначен побившему рекорды высотного полета смертному? Если бы не проклятый туман, Пьер Гоазкоз увидел бы улыбку на своих губах. Он осторожно кладет руку на голову юнги Херри, свернувшегося калачиком подле него; он спит без задних ног. Еще одна улыбка. К черту литературщину! Но вот вдалеке плотность тумана нарушается беловатым пятном, которое начинает медленный беспорядочный танец. Не успев задать себе вопрос — что же это такое, он слышит зевок. Так и есть! Это Ян Кэрэ проснулся и потягивается. Белое пятно — не что иное, как платок, повязанный вместо бинта на его левой руке, пальцы которой пострадали во время бури. Человек становится на колени, смотрит назад. Туман не мешает ему различить, что хозяин барки — недреманно на своем посту.
— Ты меня звал, Пьер Гоазкоз?
— Нет. Все в порядке.
— Тогда мне приснилось, будто я тебе понадобился.
— Возможно — твой сон и в руку.
И он добавляет по-французски:
— Но все спит: и армия, и ветры, и Нептун.
Ян Кэрэ ухмыляется со всем присущим ему добродушием.
— В добрый час. Если ты начал отрыгивать свою ученость, значит, беспокоиться не о чем.
— Да. Ты можешь продолжать спать, Ян Кэрэ.
— Я уже и так обоспался, эдакий я ленивец. Словно краб под камнем во время отлива. А для тела вредно валяться сонным не в постели. Вот меня всего и разломило сверху донизу. Словно жернова меня измололи, такое у меня ощущение. Скажи-ка — только мы с тобой вдвоем держим глаза открытыми на этой старой посудине?
Спереди раздается гневный голос Алена Дугэ:
— Ты всего лишь третий, голубчик мой, и то всего только каких-нибудь пять минут. Но лучше уж продолжай спать, чем болтать глупости.
— Глупости преспокойно выскакивают изо рта у неуча, как и высшая мудрость умников. А мне совершенно необходимо разморозить свой язык. Тысячи чертей и одна ведьма, в какую заваруху мы ввязались. А где мы, по-твоему, теперь находимся, Пьер Гоазкоз?
— В данный момент я знаю об этом не больше, чем ты. Но если ты поднимешь нос, то увидишь в вышине слабые отсветы, очень слабые, но регулярные. Мы где-то на краю невдалеке от маяка Логана, думаю, что на юго-востоке. Если ветер решится задуть, узнаем точно.
— Давно пора. Завтра утром я сяду на велосипед и поеду проведать коров на ферме моего дяди. Я обойду все его поля только ради удовольствия идти по твердому. Как только подумаю, что господь бог дал четыре лапы коровам, чтобы стоять на земле, тогда как ничто под ними не раскачивается! А мы, на море, у нас всего каких-нибудь две несчастных ноги, и мы попали в такой переплет на соленой воде. Мир плохо устроен. Но тем не менее я пойду приветствовать коров. А тебе, Ален Дугэ, давно пришла пора приготовить нежные медовые слова для ушей Лины Керсоди, самой красивой девушки из всех, чьи сабо когда-либо стучали по набережной.
— Ян Кэрэ, — звучит глухой, гневный голос с носа шхуны, — слушай, что я тебе скажу раз и навсегда. Плевать я хотел на Лину Керсоди. Так-то!
Это «так-то» знаменует собой конец разговора. Ален Дугэ не скажет больше ни слова, разве только Ян Кэрэ не совершит оплошности, попытавшись добиваться объяснений. В таком случае это могло бы привести к схватке врукопашную. Не впервые на «Золотой траве» была бы потасовка. Парни, что здесь находятся, все — вспыльчивые, и не очень-то просто разобраться в том, что именно каждый из них скрывает. Но Ян Кэрэ чересчур дошлый парень, чтобы не понять — его безобидная шутка почему-то пришлась не по вкусу первому матросу. Он очень удивлен, но воздерживается от каких-либо звуков, кроме зевоты. Пьер Гоазкоз вновь погружается в свои думы. Он старается вспомнить имя персидского царя, который приказал стегать океан цепями в наказание за то, что тот пошел наперекор его планам.
Глава четвертая
В центре Логана есть такая маленькая площадь, куда не знают доступа самые отчаянные ветры. Находящиеся там едва различают шум самого сильного прилива. Тем не менее прошлой ночью поток воды с силой проник и туда, принеся с собой обломки разрушенных строений порта и ближайших к морю домов. Теперь, когда вода словно бы нехотя отступила, площадь оказалась усеянной этими обломками, о происхождении которых невозможно догадаться, но нашлись среди них и такие, которые подбирали бывшие их владельцы, еще надеясь как-то их использовать. Среди прочего был сделанный из досок и железной проволоки курятник полный захлебнувшимися курами, он приткнулся к стене сада, и за ним с ручной тележкой пришел утром его владелец. Странное зрелище представлял собой петух, спасшийся от утопления, — он был великолепен со своим оперением, переливавшим всеми цветами радуги. Когда человек удалился, волоча куриную клетку, петух взлетел поверх нее и провозгласил восход солнца, а возможно, и возвестил о воскрешении своего гарема. Бедная птица и посейчас пребывает в ожидании.
На той части площади, которая находилась с восточной стороны — это наилучшее из всех возможных положений, с точки зрения недоступности ветру, — стоял со времен старого режима трактир Керсоди, открытый как для случайных, так и для солидных путешественников. Вроде бы там не раз заночевывали знаменитые люди, о чем они будто бы упоминали в своих письмах и мемуарах. Когда об этом говорят с Лик Малегол, теперешней владелицей, она еще на тон усиливает свой и без того громкий, мужской голос, уверяя, что лично она никогда подобных людей не знавала и ничего такого не слыхивала в своей семье. И все же из уст в уста передавали воспоминания о прежних постояльцах, которые хоть и не оставили своих имен в истории, но о словах и приключениях которых вспоминали из одного поколения к другому при случайных встречах в столовой трактира, и даже теперешние путешественники, приезжающие в машинах марки «дион-бутон», забавляются этими россказнями и не прочь посидеть за теми столами, о которых идет такая молва. Что же касается до выдающихся граждан, то деловая хозяйка упрямо заявляет, что, разумеется, им необходимо где-то переночевать, когда они пускаются в путешествие, но, однако, это отнюдь не означает, что весь их путь должен быть усеян мемориальными досками, иначе таких досок появится больше на домах, чем сведений в исторических книгах. И к чему это приведет — скажите на милость! На этой сентенции она закладывала хорошую понюшку табака, прежде чем возвратиться к своей плите. В столовой работали две молоденькие служанки и ее собственная дочь Лина Керсоди, но обычно ее называли в поселке Лина-Лик, очень красивая козочка, которая пускалась в ничего не значащую болтовню только тогда, когда этого хотела. У Лины-Лик были свои причуды и привычки, но она приучила себя замыкаться в вежливое безразличие и фальшиво радушную любезность, которые препятствовали, однако, любой фамильярности.
