Анджела Картер - Адские машины желания доктора Хоффмана
Остальные две машины были пусты.
Дело шло к середине дня, и духота внутри палатки становилась просто нестерпимой. Выбравшись наружу, я уселся на пороге, покуривая в ожидании сигарету, но вокруг по-прежнему не наблюдалось никаких признаков хозяина аттракциона. Девочка с завитыми волосами, сплетенными в неимоверное количество косичек, столь популярных среди суеверных бедняков, вероятно по причинам, связанным с культом вуду, подошла и уставилась на меня. Косички были заплетены так туго, что между ними проглядывали обширные участки лоснящейся коричневой кожи, покрывавшей череп; когда я спросил ее, она невразумительно пробурчала в ответ что-то на смешанном наречии местных трущоб и принялась равнодушно шуровать палкой в засорившемся водостоке. Ее лицо испещряли разводы сыпи какой-то кожной болезни. Добрые монашенки избавили меня от подобного времяпрепровождения и сходных тягот, и все-таки вы еще заметите, что я сохранял до некоторой степени двойственное отношение к архитектоническому видению Министром совершенного status quo. Все потому, что я осознавал, каковой окажется моя собственная позиция в этой не допускающей двойных прочтений схеме.
Среди полуденной дремоты спрятаться в тень было некуда. На мои расспросы в нескольких домах даже те, кто говорил на общепринятом языке, не смогли сообщить о владельце порно-шоу ничего — кроме того, что его балаган неожиданно возник на газоне у святилища не далее как вчера вечером. Моя рубашка насквозь пропиталась потом, и наконец в поисках хоть намека на ветерок я побрел к океану.
Я гадал, не были ли все курортники всего-навсего призраками. Как бы там ни было, большая их часть рассеялась либо для ланча, либо для послеполуденной сиесты, и пляжи опять опустели. Я брел вдоль кромки воды среди морен выброшенных за ненадобностью сандалий и пластиковых бутылей из-под лосьона для загара, переварить которые морю было не под силу, глазея на пляшущие кружевные сборки нижних юбок океана, и вот тогда-то, когда я не думал ни о чем, кроме слепящего солнечного света, буруны и принесли ее прямо к моим ногам.
Мэри-Энн и в самом деле нашла чем еще подзаняться в этот день помимо игры на фортепиано. Море уже преобразило ее, обвив гирляндами водорослей, нацепив монисты ракушек на белую ночную рубашку. Когда я приподнял Мэри-Энн, изо рта у нее хлынула вода.
В смерти она не стала белее, чем при жизни. Она была мертва. Но я все пытался оживить бедняжку…
Я был в шоке, меня переполнял ужас. Я чувствовал, что каким-то образом поспособствовал этой смерти. Скрючившись над безвозвратно канувшей в море несуразной промокшей куколкой, я припал к Мэри-Энн — и моя поза, как и мое отношение к ней, являлись, понял я, грубой пародией на отношение и позу предыдущей ночью; мои губы прижались к холодному рту, и мне в голову пришло, что почти нет разницы между тем, что я делал тогда, и тем, что делаю сейчас, поскольку сон ее был тогда смертью. Эта мысль затопила мою душу ужасом и виной. Не знаю, сколько прошло времени, пока я пытался подействовать на безжизненное тело, но, когда в мой бред наяву прорвались наконец голоса, солнце склонилось далеко к западу, и его косо падавшие сбоку лучи освещали песок с особой интенсивностью. Мы оба, и она и я, совсем перемазались в сыром песке и выглядели как те индейские шаманы, которые, чтобы призвать назад души ушедших, разукрашивают себя цветным илом и грязью. И замахнулся я ничуть не на меньшее. Я взглянул вверх.
На набережной я увидел темную горбатую фигуру, которая размахивала в мою сторону белой палкой. По стальным ступеням на пляж с грохотом спускался отряд Полиции Определенности; облачены полицейские были в свои традиционные длинные кожаные пальто, а во главе отряда мчались давешний клерк из Ратуши с перекошенным судорогой необычайного оживления лицом и экономка из особняка мэра; все еще в белом фартуке, эта спотыкалась и переваливалась как утка, запыхавшаяся и — малиновая от натуги, но так и лучащаяся омерзительным удовлетворением. Оба являли собой столь откровенную картину злорадного ликования, что меня вдруг охватило убеждение, что именно они, войдя в сговор, убили мэра по каким-то своим причинам, вероятно связанным с деньгами или собственностью, резонно рассчитывая, что общая неразбериха нашего времени поможет им спрятать концы в воду. Они побоялись, что я разоблачу их. Может быть, они убили даже и бедную Мэри-Энн и бросили ее тело в море, чтобы подстроить против меня ложное обвинение; действительно, как я смогу обвинить их, если сам окажусь обвиняемым?
Они все приближались, приближались, приближались… и до меня вдруг дошло, что мне нужно поживее отсюда убираться.
Не знаю, почему я сгреб в охапку мокрое тело девушки и попытался ускользнуть вместе с ним. Вероятно, хотел спасти ее от экономки, ибо с внезапно обретенной ясностью увидел, что пожилая женщина ненавидела ее, живую или мертвую. Отягощенный Мэри-Энн, я пошатываясь проковылял по пляжу ярдов этак сто, а она, вдвое потяжелевшая из-за впитанной воды, постоянно выскальзывала у меня из рук, словно я нес огромную рыбину. Затем один из агентов Полиции Определенности вытащил пистолет и выстрелил. Я почувствовал в плече жгучую боль и упал. Вторая пуля просвистела над самым ухом и у меня на глазах вдребезги разнесла хрупкую скорлупку изысканных черт мертвой девушки; ее кровь и мозг брызнули мне прямо в лицо. Тут я потерял сознание.
Я обвинялся по четырем пунктам:
1) в осуществлении половых сношений с несовершеннолетней (ибо на самом деле Мэри-Энн оказалась более юной, чем я думал, ей было всего пятнадцать);
2) в причинении смерти посредством утопления вышеозначенной несовершеннолетней;
3) в совершении акта некрофилии с телом вышеозначенной несовершеннолетней, каковой акт полицейские засвидетельствовали своими собственными глазами;
и, наконец,
4) в выдаче себя за Инспектора Достоверности третьего ранга, в то время как на самом деле я являюсь сыном неизвестного отца и известной проститутки индейского происхождения, что является нарушением Устава Определенности, страница 4, параграф 1в, а именно: «Любой предмет или персона, уличенная в значительном отклонении от его или ее тождественности, совершает проступок и может подвергнуться задержанию и тестированию».
Судя по взглядам Полиции Определенности, мне показалось весьма правдоподобным, что я не переживу тестирования, чтобы предстать перед судом.
Я с ужасом осознал, насколько выросла самостоятельность и сила полиции. Хотя я умолял их разрешить мне позвонить по частному номеру Министра, они лишь хохотали надо мной и били меня по голове рукоятками пистолетов. Бумаги в моем портфеле оказались, конечно, все переделаны, являя теперь собою шедевры достойного подозрения; очевидно, это была работа клерка, который занимался ею, пока я копался в делах мэра. Исчезло и мое оружие — все без исключения. Я так и не разобрался до конца, какую роль в случившемся играл владелец аттракциона, если не считать того, что он явно хотел от меня отделаться и, пока я поджидал его, сам слепо шпионил за всеми моими поступками.
Камеры полицейского участка оказались переполнены нарушителями реальности, и меня отвели в Ратушу, где поместили в кабинете мэра. Закрепив руку с простреленным плечом на грубой перевязи, мне обработали рану, промокнув ее разбавленной карболкой, но им все-таки хватило отзывчивости, чтобы позволить мне смыть с себя кровь Мэри-Энн. Клерку выдали откровенно мелодраматического вида автомат и оставили его на посту за дверью, чтобы удостовериться, что я не сбегу. Я услышал, как в замке повернулся ключ, удалился громкий стук каблуков их высоченных сапог. Чуть позже где-то хихикнула женщина, и все стихло.
Была уже ночь, в комнате совсем стемнело. Боль в плече не давала покоя, но кипевшая во мне ярость удерживала меня от отчаяния. Я понимал, что должен немного соснуть, чтобы хоть чуть-чуть прочистить сбитые с панталыку мозги перед «судом Божьим», который наверняка готовит мне грядущий день, но о сне не могло быть и речи. К тому же я был голоден как волк и сух как кость. Ощупью пробравшись к письменному столу, я принялся шарить в поисках графина с мэровским хересом и обнаружил там запечатанную жестянку с печеньем «Мария»; я сжевал его все, невзирая на землистый привкус. Зубами вытащил из графина пробку. Херес превратился в загустевшую патоку, но мне все-таки удалось выцедить его оттуда, и он вместе с пищей придал мне достаточно сил, чтобы усесться за стол мэра и хладнокровно рассмотреть ситуацию, в которой я оказался. Когда я это сделал, то счел ее достаточно безнадежной, чтобы быть смехотворной.
Вскоре взошла луна и, поскольку стояло полнолуние, залила все вокруг сиянием, просачивавшимся даже сквозь занавешивавшие окна шторы, что позволило мне как следует разглядеть свою импровизированную тюрьму. Я внимательно вслушивался, но снаружи из коридора не доносилось ни звука. Тогда я встал, подошел к окну и чуть отодвинул штору. Комната размещалась на втором этаже прямо по центру здания, а окно с каждой стороны караулила пара каменных богинь. Всякий мог без труда форсировать этот фасад, поскольку оштукатуренные груди, крестцы, столбы и фронтоны, из него выпиравшие, предлагали множество зацепок и опор для рук и ног, но стоило бы мне взобраться на подоконник, и я стал бы виден как на ладони любому, кому случится быть на площади, словно все происходит среди бела дня, а кроме того, когда я с легким треском раздвинул шторы, звук этот немедленно повлек за собой град ударов в дверь, из чего я узнал, что страж мой не дремлет. Я оглядел комнату в поисках более надежного выхода, и взгляд мой упал на камин.
