Чезаре Дзаваттини - Слова через край
Я задал ему множество вопросов — так я всегда поступаю с больными, — беспокоясь только за себя самого. Неделю назад я сказал пою домой вместо иду домой…
Мой сосед по купе устал все запоминать, ведь каждый день, каждую минуту в наш мозг входят новые имена и названия.
— Эта ветка, вы, скрип вагона. Стоит открыть глаза И прислушаться, как память пополняется чем-нибудь новым. С меня довольно!
В Сти мы купили газеты и с час просидели погруженные в чтение.
Поезд сбавил ход, он чуть ли не касался рисовых полей, залитых густой, сверкающей на солнце водой. На горизонте красное солнце падало в тонкие сети трав.
— Скоро моя станция! — воскликнул он, выкладывая на сиденье множество чемоданов. Потом добавил: — В сущности, безумие меня не пугает. Но вот буду ли я и тогда ощущать вкус пищи, желание выпить вина? Мне и этой малости хватит, чтобы быть довольным. Посмотрите, какой закат!
Он показал на крыши селения, видневшегося теперь всего в каком-нибудь полукилометре. Сам он стал розовым, и воздух — тоже, и мои руки тоже.
Прежде чем уйти вместе с человеком, который встретил его радостными возгласами, он вежливо со мной попрощался.
Римская баня
Моющиеся, шесть человек, собрались в третьем зале. Когда я вошел, неприятно стуча деревянными сандалиями, все на миг обернулись. Я устроился в углу, мой взгляд, словно бабочка, блуждал по стенам, тайком останавливаясь на соседях.
Молчание прерывалось лишь сиплыми вздохами да плеском воды. Руки скользили по лицу, отирая ручьи пота. Сквозь запотевшие стекла я видел, как работает банщик в белом халате. Время от времени он прислонялся носом к стеклянной двери, его глаза выплывали из тумана и сразу становились огромными.
Все молчали, каждый разглядывал другого, но тут же опускал глаза, если взгляды встречались. Тут собрались люди пожилые — от сорока до шестидесяти лет, солидные, упитанные. Лишь один был худенький, розовокожий, с тоненькой золотой цепочкой на шее.
От моего разгоряченного тела шел пар.
«Вот похудею — и тогда не буду страдать при виде чужого несчастья».
Тощий человечек часто открывал свой рыбий рот, явно желая что-то сказать. Остальные заметили это. Для начала ему достаточно было поднять руку и сказать: «Мне кажется, что…» Но все дружно отворачивались. Я тоже избегал вступать в разговор с худым человечком; у него была тонкая кожа новорожденного мышонка. Нас раздражало, что его обуревало одно с нами желание. Полные невысказанных слов, мы, словно коршуны, молча преследовали этого человека, пока он не встал и не вышел, низко опустив голову.
«Встретимся в аду», — с горечью подумал я об оставшихся. Немного спустя я пошел в душевую, не понимая, а сам-то я, собственно, кто такой. Под прохладными струями моя душа постепенно возвращалась ко мне.
В опере
Когда супруги С. вошли в ложу, Карло пришлось повторить свой рассказ:
— Прежде в нашем университете было два отличных преподавателя — Гаспаре и Клаудио. В один прекрасный день Гаспаре исчез. Он уехал далеко, в Кремону, чем весьма удивил друзей. Они знали, что он влюблен в свой город, и теперь строили всевозможные догадки, весьма далекие от истины. Гаспаре уехал потому, что он и Клаудио не могли больше спокойно смотреть друг другу в глаза.
Сидевшие в ложе засыпали Карло вопросами, и ему приходилось отвечать всем сразу.
— Очевидно, он чувствовал за собой вину?
— Нет, никакой.
— Люди, которых не мучает совесть, могут спокойно глядеть друг другу в глаза.
— Это всего лишь тривиальная фраза. Даже дети этого не умеют. Я сам не смог в трамвае выдержать взгляд одного старика, которого видел впервые.
— Значит, вам было в чем себя упрекнуть, и в глубине души вы чего-то стыдились. Иногда даже незаметный физический недостаток вдруг заставляет вас смешаться.
— Ну, скажем, начальная форма экземы.
— Даже куда менее серьезное заболевание.
— Вчера, когда вы рассказывали об озере Комо, я покраснел от давнего воспоминания. В тысяча девятьсот тридцать втором году один человек грубо толкнул меня, В я никак не отреагировал. Вот и растерялся на миг, а вы, наверно, подумали бог знает что.
— Давайте поглядим друг другу в глаза. Посмотрим, кто из четырех дольше всех выдержит чужой взгляд.
— Продолжайте ваш рассказ, Карло…
— Итак, однажды утром Гаспаре писал письмо и внезапно заметил, что друг перестал читать газету и пристально глядит на него. Это длилось всего мгновение; один тут же снова погрузился в чтение, а второй продолжил письмо. Минуту спустя их взгляды вновь встретились…
— О господи, такое случается очень часто…
— С этого момента оба они потеряли покой. К каким только уловкам они ни прибегали (мне сам Клаудио рассказывал в прошлом году), чтобы сбросить растущее напряжение. Они прикрывали глаза ладонью, на ученом совете садились подальше друг от друга.
— Поверьте, у них были на то свои причины.
— Любые причины хороши, когда их начинаешь искать. Все дело в сокровенной сути наших отношений с ближними.
— Всегда чувствуешь себя ужасно глупо, когда не можешь отыскать причину.
— Прошу вас, дайте Карло досказать.
— Так ведь больше, собственно, и рассказывать нечего. Расставшись, они немного успокоились.
Все засмеялись, заметив, что Ансельмо не сидится на месте. Поймав на себе взгляд Пьетро, он попытался спрятать лицо за веером графини, но и это не помогло. Но тут поднялся занавес, погасли огни, и в наступившей темноте было видно лишь белое платье графини Фантис.
Рождественский рассказ
К тетушке мы приехали в декабре, после смерти отца: я, мать, брат, сестра и еще собака по имени Москино, давно ставшая как бы членом нашей семьи. У нас не осталось ни гроша и не было другого выхода, как только отправиться к тетке. Она встретила нас неприветливо. Когда мать первой встала из-за стола, чтобы отнести на кухню грязную тарелку, тетка вскочила, схватила тарелку своими здоровенными ручищами, поставила ее на прежнее место, хлопнув ею о деревянный стол.
— Зачем вам собака? — спросила однажды тетка.
Она повторила свой вопрос, выпялив на маму свои серые глаза; видно было, как вздувается толстенная, словно канат, жила на ее шее. Я бросился в погоню за собакой, надеясь заслужить благосклонность тетки и выпросить у нее новые ботинки. Догнав собаку, я даже дал ей пинка.
Все же я не забыл тетке недобрую шутку, которую она однажды сыграла со мной, тогда совсем еще малышом.
Она громко позвала меня. Я обернулся, и тут тетка со смехом поднесла прямо к моему носу свой слюнявый палец. Потом она целую минуту хохотала, подергивая шеей. В другой раз она очень зло поглядела на меня, когда я дал понять, что такая шутка мне не нравится. Вид чужой слюны пугает меня. Заставьте меня бегать голым, но только, прошу, не мажьте своей слюной.
Настал вечер перед рождеством. В моих краях канун рождества не такой, как в других местах. Обычно селение заволакивает черный туман, магазины закрываются в восемь, с восьми до девяти на улицах полнейшая тишина.
Все сидят по домам и объедаются; женщины работали два дня без роздыху — готовили на кухне, но мужчины не говорят им за это спасибо.
Едят в полной тишине и пьют вино из кружек с большими ручками. Почти все здесь страдают ревматизмом и печенью, на багровом лице — голубые прожилки. После ужина выходят погулять, закутавшись в пальто, либо засыпают тут же за столом.
В канун рождества все, кто могут, возвращаются из города и, поев тыквенного пирога, выпячивают жирные губы и пускаются в рассуждения о Священном писании. Неизменно всплывают старые обиды, вспыхивают ссоры. А утром с первым же поездом все уезжают в город.
В тот вечер тетушка восседала на своем древнем стуле и смотрела, как мы едим. На ней было новое платье в полоску.
Я только что вернулся и перед этим долго разглядывал на снегу следы — длинную полосу, которую оставил вдоль стены велосипед Манти, нашего кредитора. Он сказал: «Вашего Москино я отправил в Верону». Все молчали. Мне сразу же стало понятно: с самого утра я не видел собаки. А до этого тетушка долго о чем-то говорила с человеком, державшим в руках мешок. Заметив их, я отошел, негромко насвистывая.
Человека с мешком зовут Эдмондо. Он собирает и потом бросает в По собак, кошек, мышей.
По протекает рядом с нашим селением: зимой ее воды темно-свинцовые, лишь низко над берегом стелется белый, легкий туман — так и хочется покувыркаться в нем.
— Теперь Москино в Боргофорте, — безразличным тоном сказал я, не переставая жевать.
Боргофорте — в двадцати километрах от моет селения; гам мост, к опорам которого северное течение приносит всевозможные отбросы. Мать побледнела, сестра, не доев, Встала из-за стола, собрала тарелки и ушла в кухню плакать. Я принялся бегать по комнате.
