Анатолий Агарков - Три напрасных года
Оленчук есенинское:
— Клён ты мой опавший, клён заледенелыйЧто стоишь, нагнувшись, под метелью белой
А Мишка своё:
— Член ты мой опавший, член зачерственелыйЧто висишь, качаясь, ты в штанине левой.Помнишь, был ты членом, членом благороднымА теперь ты краном стал мочепроводным.
Ваня умолкал, разобиженный, а охальник не унимался:
— Лез куда попало после рюмки водкиА теперь годишься мазать сковородки.И, утратив твёрдость, отупевший в доскуТы напоминаешь жёваную соску
И это всё наипрепоганейшим голосом — дверца старого чердака звучит музыкальнее.
— И встречал ты девок по стойке смирноА теперь не встал ты, за тебя обидно.
Вот такой был у нас комендор — матрос Терехов.
Шеф, кок, катерный повар — Володя Гацко. Из сибирских кержаков. Был он замкнут и молчалив, как старообрядец. К тому же охотник. Рассказывал он, а я перескажу: повстречался с лосем — и только два патрона с жаканом. Ранил. Идёт следом за обливающимся кровью лесным красавцем и поливает его дробью из ружья. Лось только вздрагивает и хромает вперёд на трёх ногах. Как отвязаться от настырного охотника, с таким упорством желающего отнять у него единственную жизнь? И зашёл лось в село — спасите люди. Гацко туда нельзя — он браконьер. Может быть, это черта к характеру, но не показательная.
Другой случай, им рассказанный. Приехал в Новосибирск (жил где-то в лесах неподалёку), с вокзала вышел — местные хулиганы перчатки отняли. Гацко — ни рукой, ни ногой, ни языком слово против сказать не может. Однако обиделся крепко. Поймал на улице мальчонку-дошкольника и отобрал у него варежки, которые и на большой палец его тощей ноги не налезут. Зачем? Говорит — отомстил Новосибирску за своё унижение. Ну-ну.
Упёртый он был. У всех шефов, в любое время всегда полно запасов — тушёнки, сгущёнки, круп. Сухари на каждом катере. Мы — как будто Богом обиженные. На десять суток на границу пойдём — ровно на десять суток хватает продуктов, а потом хоть зубы на полку. Зато выливаем за борт полными кастрюлями борщи и прочее. Хлеб буханками выкидываем. За что любить такую тупость? А командиры его любили — как сироту, хотя таковым не слыл. Молчалив был, послушен и трудолюбив — этого не отнимешь. Камбуз всегда чистотой блистал, другим на зависть.
Гацко тощим очень был. Зимой в погранотряде, ничего не делая, отъедался немного — щёки круглели, животик намечался. А за навигацию по тридцать килограммов сбрасывал — в чём жизнь теплилась? А всё жара проклятая — на камбузе вообще невыносимая. Наверное, от этих весовых перепадов страдал Гацко психическими расстройствами. Вот послушайте.
В Платоновке мы у пляжа стояли. Затеяли он с Оленчуком борьбу. Ваня, Аполлон с пид Винницы, а шеф, скелет сибирской куницы, схватил его за шею на удушение, и как радист не бился, не смог разжать клещей «паука», потом захрипел.
— Эй-эй-эй, — боцман разнимать полез. — Кончайте.
Только растащил, Ваня Вове — бац! — по роже. Гацко сел на песок, уткнулся лицом в колени и заплакал.
— Зря это сделал, — боцман вещает. — Теперь берегись, ночью он тебя порешит. Говорить не хотел, но давно заметил — шеф лунатизмом страдает, ночами по катеру бродит.
Стемнело, и пошли на линейку. Все дела переделали и в кубрик спустились мы с радистом — нам во вторую смену. Боцман на мостике за командира отдувается. Гацко уже спит. Броняшки опущены, свет горит, мы раздеваемся. Вдруг Гацко, не открывая глаз, как завопит:
— Ваня, Ваня, Ва-а-ня…!
Рогаль перетрусил.
— Слышь, Антоха, я под тобой лягу, — и прыг на Колин рундук.
Ложись, мне-то что. Я уж в гамаке был, тумблером щёлкнул и — кромешная тьма накрыла кубрик. Лежу, думаю — о чём помечтать, чтобы сон скорее пришёл. Кажется, нашёл тему и начал отходить в мир грёз. Только и реальный держит, не отпускает — чувствую, кто-то дышит мне в лицо. Снится? Нет, ну точно. Что за дела? Руку к тумблеру — щёлк. Гацко стоит передо мной — глаза закрыты, а лицо худое и белое, как у черепа — страшнее не бывает. Убрал он голову под гамак, и я склонился посмотреть, что там, внизу творится. Там Ваня в угол забился — коленки у подбородка — одеялом прикрывается. Ну, как девица перед насильником. Гацко свою костлявую спину дугой выгнул, руки тощие к Ване тянет, и пальцами шевелит. А глаза закрыты.
— Шеф, — говорю, — чего не спишь?
— А? — Гацко оставил Ваню в столбняке и с закрытыми глазами, но уверенно так, пошёл на камбуз.
Я следом — мне показалось, он там облегчиться надумал. Догнал, за плечи его развернул и на палубу отправил.
Дальнейшие события развивались на глазах у боцмана. Шеф по катеру круг намотал, рискуя за борт упасть, но глаза не открыл — должно быть спал и во сне колобродил. Боцман с мостика спрыгнул, топор с пожарного щита снял в руки суёт:
— Иди, грохни Таракана.
Шеф взял и, не размыкая век, потопал в каюту. Боцман перехватил лунатика, когда тот уже на трап каютный ступил. Вот такие странные дела творились в нашем королевстве.
Однако, я скоро полюбил его и очень даже крепко. По гороскопу я — дева, рождённая в год деревянной лошади. В пророчестве мне было — любовь к порядку, переходящая в манию. Когда-то смеялся над этим, а здесь понял — со звёздами не поспоришь. Навёл в машинном отделении идеальнейший порядок и чистоту. Все сопли подобрал. Раскидал приборный щиток, провода, перепутанные, в жгуты связал. У боцмана из форпика всю краску потаскал и засверкал наш седьмой боевой пост пятой боевой части.
Никишка твёрдо следовал инструкциям и Колю приучил. Весь экипаж они затретировали — экономьте электроэнергию. В базе КТЦ аккумуляторам делали — контрольно-тренировочный цикл. Зарядил-разрядил, разрядил-зарядил. Я Колю убедил — всё это пустые хлопоты и трата солярки. Выпросил у флагманского электрика мичмана Мазурина тестер и прозвонил две коробки — ограничитель тока и ограничитель напряжения. Сосненко не служил в одиннадцатой роте, прибора не знал и мне не поверил. Тогда я крышки долой, запускаю ходовой, подключаю зарядку от его генератора и на максимальные обороты. Один контакты разомкнул, второй. Коля рукой махнул:
— Делай, как знаешь, я к дембелю буду готовиться.
С тех пор электроэнергию мы отключали только в воспитательных целях, а тумблера зарядки вовсе не выключались. КТЦ прекратили — но аккумуляторы были лучшими в группе.
Машинное отделение стало моим. Я его исползал вдоль и поперёк всё починил, всё исправил, везде порядок навёл. Выпросил у флагманского механика мичмана Белова опрессовыватель форсунок, дав обещание ремонтировать их для всех катеров. Ключи гаечные и прочий инструмент у меня все чистенькие, каждый на своём месте. Не даром мой старшина в белой галанке трудился. Белов ко мне экскурсии устраивал — других мотористов приводил, их старшин, и командиров. Слава, конечно, доставалась Николаю, но и мне перепадало. Впрочем, я не для того старался — уют мне нравился и комфорт. У меня ведь в жизни не было своего гнёздышка. Теперь создал. Всё свободное время просиживал на БП, перебирая железяки, протирая их и размышляя, что бы ещё починить? И любовался, конечно — ах, как тут здорово у меня! Подумывал — как же это всё кину, уходя на дембель? А до дембеля мне ещё было — мама дорогая!
Вот кто дни считал — так это Ваня Богданов, старшина с «Аиста». Расскажу о нём. Он, когда в базе стояли, столовался на нашем корвете вместе с помощником. Питаться-то, питался, но — как это сказать? — на халяву. Продукты на свой малый катер получал, но нам не отдавал. И в первом звене также столовался. Впрочем, не жалко. Я уже говорил — кастрюлями за борт пищу сливали — всем хватало, под завязку. Но однажды произошёл инцидент. «Аист» Богданова всегда в базе стоял — на побегушках у командира группы. Хлеб, почту на границу ПСКа доставить, какого начальника на природу — тут она чудесная! — свозить. Ушли они с очередным высоким гостем на сопку Лузанова. Вернулись — а мы уж пообедали и остатки за борт слили.
Ваня к Гацко:
— Шеф, рубать хочется.
Вовка и глаз не открыл. Сидели мы после обеда в кубрике спиной на постелях, и шевелиться, ну, никак не хотелось. С другой стороны — обед за бортом, а тушёнка и примус у Богданчика свои есть. Шефу снова в жару камбуза — да для каких наград такие подвиги? Гацко лежит, а Иван:
— В рог хочешь? Ну-ка, задницу в горсть, и бегом готовить.
Все молчат. Я говорю:
— На счёт шефу в рог — ты это здорово погорячился. Хотя тебя и понять, и простить можно — целых полдня в походе. Мы-то на каких-то десять суток уходим.
Кок на катере, как вратарь в хоккейной команде — за него все костьми ляжем. Я верно рассчитал, затевая с Богданом бузу — экипаж на моей стороне.
