Анатолий Агарков - Три напрасных года
— Захар, прыгай, задрючу, — на миг в штурманском люке показалась Коротковская голова. Показалась и пропала. Жить старшина первой статьи, видимо, хотел больше своего подчиненного, ведь где-то в Магнитке не писала писем и не ждала его любимая девушка.
Сашка прыгнул на берег. Втянул голову в плечи и представил, как разрывая плоть, прошьют его сейчас автоматные пули. Китайцы не спешили стрелять. Они тыкали стволами моряку в бок, верещали на своём противном языке и всё махали куда-то руками. Со стороны, должно быть, картина выглядела так. Бестолковый и пьяный русский матрос припёрся незваный за водкой, а местные ему объясняют — здесь, мол, нет магазина, ступай назад.
Ступая вперёд, Захар добрался до своего обездвиженного катера, накинул фал на утку и вдруг…. И вдруг…. Он вдруг почувствовал себя Орфеем, вернувшимся из царства мёртвых. Впрочем, Захар мог и не знать про великого певца Древней Греции. Он просто почувствовал, что может остаться живым в этой смертельной переделке. Упал плашмя на кокпит и заплакал. Он рыдал и повторял:
— Мама…. мама… мама моя родная…(как Боже… Боже… Боже…) я жив.
Тонкий шёлковый японский фал, тем временем, натянулся, загудел, радуясь работе, и выдернул на стремнину разнесчастный «Аист» проекта 1398 «Б» с умирающим от счастья моряком на кокпите.
Днём раньше.
— Ты хоть знаешь, что у нас пожарник не работает? Лежишь, — ворчал Сосненко, лёжа на рундуке. — Ни черта ты не знаешь.
— Пойдём, починим? — свесился я к нему с гамака.
— Иди и почини.
Я ещё чуток поворочался для приличия — вдруг какая другая команда прилетит — и поплёлся чинить пожарный насос. Следом пришлёпал Николай Николаевич, как всегда, в белой парадной галанке. Впрочем, он и ключей в руке не брал, стоял за моей спиной — то ворчал, то советовал. Я скинул кожух, снял шкив с приводными ремнями, разобрал турбинный насос, ничего не нашёл предосудительного, снова собрал.
— Спытаем?
— Давай.
Запустил двигатель, подключил насос, поднялся на палубу, открыл пожарный кран — ударил напор воды. Для хвастовства, наверное, раскатал пожарный рукав, присоединил к гидранту и ну поливать палубу с надстройками. Моё занятие понравилось боцману. Он тут же сыграл сигнал — свистать всех наверх! Достал из форпика щётки, мыло, порошок стиральный, развёл в ведре пенный раствор — и начался аврал. Моё участие самое замечательное — тугой струёй смываю всё то, что ребята нарисуют мыльными щётками. Впрочем, боцман вскоре позарился и отнял у меня пожарный рукав, вручив щётку. Такой расклад моему старшине не понравился — он выключил пожарный насос. Боцман орёт:
— Воды!
Сосненко:
— Насос сломался.
— Так чините.
Я бросил щётку и полез в машинное. Вознамерился снять кожух пожарника, но Коля остановил:
— Всё работает, кроме твоей головы — где это видано, чтобы мотыли палубу мыли.
— Но ведь аврал.
— Сходи-ка лучше за тушёнкой — что-то хавать захотелось.
Катерные продукты не были под замком — каждый имел к ним доступ. В любой момент заходи, мажь хлеб на масло, завари чай, бери тушёнку — был бы аппетит. И то, что из машинного отделения я крался на камбуз, не означало воровство. Просто мне не хотелось попадаться на глаза экипажу, и особенно боцману, во время аврала.
Открыл провизионку, нащупал банку с говядиной, а вот хлеб никак не удавалось. Знаю, где-то на верхней полке, шарю, шарю — пустота. Да, блин! Дотянулся второй рукой до выключателя, щёлкнул. Мама дорогая! Вот он хлеб в хлебнице, вот моя рука, а между ними здоровенная крыса стоит на задних лапах, да ещё хвостом себя подпирает. Передними перед собой сучит, как боксёр, да ещё зубы скалит. Нет, братцы, на бокс сиё не похоже. Сейчас вцепится — а, известно, что крысы разносчики заразы — и помру я жуткой смертью. Отдёрнул руку. Тут и подпайольный житель куда-то юркнул. Я осмотрел булку — вроде не подточена — и закрыл провизионку.
Голова боцмана в люке спардека:
— Ну что тут у вас? Скоро вода?
Я стучу разводным ключом по кожуху насоса:
— Сейчас, сейчас….
Коля вскрыл тушёнку.
— Эй, что ты принёс? Смотри.
Под жестью крышки — зелёная плесень.
— Ты когда банку берёшь, надави на крышку — если хлопает, значит, испортилась, — поучал старшина.
Но банку не выбросил почему-то, а только плесень из неё. И полез на палубу, объяснять боцману, что пожарник, видимо, надо менять, а чинить бесполезно.
Логика моих мыслей была такова — ну и что, что плесень: сколько у нас дома было тушёнки из свинины-говядины, из дичи. Сварят, в стеклянную банку зальют, крышку закрутят и в погреб. Достают, а там обязательно сверху плесень. Выкинут, а содержимое в суп или с картошкой пожарят. Не пропадать же добру. Утвердившись в этой мысли, с хлебом, банкой и торчавшей в ней ложкой выбрался на палубу. Толпа, отдраив ют, перебралась на бак. За рубкой слышны голоса, стук щёток и плеск поднимаемой ведром на шкерту воды из-за борта. Э-э, мне не туда. Оставил продукты на обеденном столе и вернулся обратно в машинное отделение. Лукавый, видно, тогда владел моими помыслами и поступками.
Подошёл Мишка Терехов, соорудил два бутерброда из несвежей тушёнки — себе и боцману. Оленчук увидел, подавился слюной и устремился на ют. Остатки выковырял из банки Цилиндрик и ложку облизал. Он первым почувствовал знакомые потуги в животе — среди ночи примчался в кубрик, растолкал шефа (медработника по совместительству):
— Есть что-нибудь закрепляющее?
Утром у гальюна очередь из четырёх нетерпеливых. Приехал Кручинин на пирс, узнал о беде, постигшей моряков, отправил в медсанчасть пограничного отряда. Там их положили в лазарет с подозрением на дизентерию. На катере нас осталось трое. А Стёпка-бербаза (матрос Степанов, водитель ГАЗ-66) сообщил, что отличный фильм сегодня идёт в клубе отряда. Смотрю, на 68-м парни брюки наглаживают.
На любой экстремальный случай на катере не должно оставаться менее двух человек, а нас трое. Сосненко никуда не собирается — значит, соперничаем с Гацко. Тот уже гладится, уверенный, что я молодой, могу и на корыте посидеть, пока он в кино развлекается. С головой надо дружить, поварёжка!
Я к обеспечивающему (дежурный мичман на пирсе):
— Товарищ командир, что-то немножко прихворнул — в смысле, живот прихватило.
Он головой качает:
— Да что это вас сегодня пронесло? Собирайся. Гацко, останься.
Вот так-то. В отряде я ни в какую санчасть не пошёл. Сбегал в роту, в которой предстоит жить зимой, и в клуб. Боцман 68-го Ваня Кобелев смотрит подозрительно:
— Не положили?
— Таблеток дали. Сказали — не поможет, завтра придёшь.
Фильм какой-то американский, о бескомпромиссной и жестокой борьбе за выживание в капиталистическом обществе. Меня захватило. В разгар мордобоя гаснет экран, загорается свет. Помощник дежурного по части:
— Моряки, подъём — боевая тревога.
Вскакиваем, выскакиваем:
— Что, в чём дело?
Никто толком ничего не объясняет, да и не знает, наверное. На слуху только слова — «Новомихайловская» и «вторжение». А дальше воображение рисует кровавые сцены нападения китайцев из тигровой дивизии на заставу. Строчат автоматы, бухают мины — бойня, как в 69-м на Даманском. А может, полномасштабная война? Запудрил Мао своими цитатниками мозги некогда дружественному народу, и теперь они готовы нас с лица Земли стереть своею численностью.
На КПП машины нет — ни нашей, ни для нас. Нет и командиров. Боцман Кобелев принимает решение.
— Бегом на пирс.
Вообще-то это нарушение, но до устава ль сейчас?
Потемну примчались на катера. Там успевший изрядно поддать мичман Герасименко командует — сыграл экипажу боевую тревогу, вывел катер за оголовок и встал. Впереди над водой трассирующие снаряды летят, свистят и взрываются — угораздило же танкистов ночные стрельбы проводить. Их полигон в двух кабельтовых от нашего пирса и выходит на берег. Кстати, в этой танковой дивизии перед войной служил мой отец. Все окрестности Камень-Рыболова исходил с карабинов в руках, добывая дичь для голодающих бойцов. Отсюда в 45-м в составе ударной бригады пошёл в Китай крошить самураев.
— Танкисты, прекратите стрельбу! — вырвался из темноты усиленный мегафоном голос Герасименко.
Мастера бронированных машин на его слова внимания не обратили, уничтожая условного противника. Заодно могли кокнуть и неосторожного союзника.
— Если не дадите пройти, открываю огонь на поражение! — слал Николай Николаевич бессильные угрозы.
Мы втроём сидели на спардеке, любовались фейерверком, устроенным танкистами, и гадали — рискнёт ли Герасименко сразиться с танковой дивизией? С него станется.
На полигоне, будто в ответ на угрозы пьяного сундука, пальба усилилась. Грохот стоял неимоверный, и мы не услышали, как за нашими спинами тихо ошвартовался ПСКа-68.
