Леэло Тунгал - Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы
Что такое нарзан и бульвар мне непонятно, но я была уверена, что пить нарзан на бульваре у нас с татой получилось бы не хуже, чем у того москвича. Только давай!
Цирк был очень необычный, огромный, круглый и с остроконечной крышей, как у башен в городе, только весь он был не из кирпича или дерева, а из брезента, из такой же выцветшей бежевой ткани, как и татин рюкзак, с которым он ходил на охоту и в магазин в Лайтсе. Я знала, что эта материя не промокает. Так что когда цирк закроют, из неё можно будет сшить миллион десятков тысяч отличных рюкзаков!
Но внутри цирк ничуть не напоминал рюкзаки, а был как огромный дворцовый зал, в котором с земли до потолка были ряды скамеек. Нижние были на самом полу, а последние очень высоко под потолком. Мы с тётей Анне сели во втором ряду.
— Гляди-ка, — заметила тётя Анне, — матрос-то купил билеты на места совсем близко к арене. Там, посередине, на арене начнут скакать на лошадях и показывать фокусы.
Арена была окружена невысоким барьером, покрытым дорогим тёмно-красным бархатом, из бархата были занавеси у выходов и по другую сторону арены, где сидели музыканты в алых пиджаках, украшенных золотыми пуговицами. В цирке пахло пыльным бархатом, духами и ещё чем-то знакомым… У нас дома из бархата была только подкладка в коробочках с татиными медалями, а здесь среди бархата повсюду можно было чувствовать себя королевой!
Оркестр заиграл мелодию, которая звучала нежно, но как-то грустно, и вызывала тревогу — казалось, вот-вот произойдет что-то страшное. Когда музыка смолкла, из-за бархатной занавеси вышли два дяденьки с сияющими лицами, и мелкая дрожь ужаса, которая началась у меня в животе, сразу прошла. Дяденька потолще, хотя и говорил по-русски, но, похоже, никаких злых намерений у него не было, и он сразу дал заговорить другому, который был худым, и тот сказал на чистом эстонском языке, что для Московского цирка великая радость встретиться с эстонской публикой. Мне понравилось, что все светились радостью: дяденьки, которые объявляли, и выехавшие на арену всадники в серебристых одеждах, и даже казалось, что украшенные красивыми хохолками и сверкающими седлами лошади улыбаются. Артисты то вскакивали на сёдла и ехали стоя, то ложились на седла, то взбирались один другому на плечи, и лошади красивыми шагами бежали по кругу так, что опилки летели из-под копыт в воздух и на бархатный барьер, отделяющий арену от зрителей. Ага! Этот запах, который я сначала не узнала, был запахом опилок! Такой же запах, как на лесопилке в Руйла, где я каталась на дрезине и чуть не угодила под пилу… Сейчас было удивительно, что в одном помещении — хотя и громадном — пахло одновременно и сказочным бархатом, и опилками! Будто тут вдруг рядом оказались два разных мира! В одном люди в выцветшей синей рабочей одежде распиливали доски для постройки дома лауреата Сталинской премии и вспоминали о семействе, которое целиком увезли в Сибирь, а в другом — гремел духовой оркестр, развевался красный бархат и торжественно объявляли на двух языках имена выступавших, сопровождая это сияющими улыбками. После всадников на арене появились в серо-пёстрых мундирах маленькие мужчины и женщины, которых тётя назвала лилипутами. Они были удивительно маленькими, не выше меня, но у них были лица взрослых людей, и фокусы с картами и бросанием колец они делали со взрослой серьёзностью.
Маленькие дяди и тёти ещё только кланялись публике, которая хлопала в ладоши, когда на арену стали выносить здоровенные металлические палки. Мужчины в чёрных костюмах, украшенных серебряной тесьмой, начали ставить их рядом одну возле другой, и получилась высоченная металлическая решётка, отделявшая арену от публики. Это вызывало у меня тревогу.
— Кого теперь посадят за эту решётку — нас или тех дядей, которые уже там? — спросила я у тёти.
Она не к месту рассмеялась. Я не могла понять, смеётся она над моим серьёзно заданным вопросом или её рассмешили странные в шляпах и в широких обвисших клетчатых штанах русские дяди, которые по-русски громко разговаривали друг с другом и с теми, что возились на арене, устанавливая решётку. Почти после каждой их фразы большинство публики взрывалось смехом.
— Это шуты, — объясняла мне тётя Анне. — Ну, клоуны…
— А их посадили за решётку?
— Нет, ах-ха-ха — надрывалась смехом тётя. — Паша сказал, что от него ушла жена…
«Ага, потому он и выжимал платок, в который плакал», — догадалась я. Но мне совсем не было смешно.
— А её выслали или посадили в лагерь для заключённых?
— Ах, перестань, — недовольно сказала тётя Анне. — Он плакал вовсе потому, что жена вернулась домой!
Вот и пойми этих взрослых!
— Тата наверняка не заплачет, если мама вернётся!
— Помолчи, — шепнула мне тётя. — Сейчас выйдут тигры!
И они вышли — три золотистых огромных кошки, и у всех у них были чёрные полосы и на мордах, и на теле, и даже на виляющих хвостах! Когда я смотрела в Руйлаской школе кино про Тарзана, я поняла, что тигры особенно опасные звери, даже когда они на белом киноэкране. Я тогда сидела на коленях у таты, так что знала — бояться нечего, но всё-таки с опаской поглядела в угол школьного зала, когда загорелся свет и дядя-киношник крикнул: «Смена бобины!». Поди знай, а вдруг какой-нибудь из полосатых хищников удрал перед сменой бобины и теперь готовится к прыжку, чтобы когтями и зубами вырвать меня из рук таты?
Цирковым тиграм смены бобины не требовалось, они бегали по кругу, мягко подгибая колени, опустив головы и помахивая хвостами. Посреди арены расхаживал мужчина в чёрном блестящем костюме и то и дело так щёлкал кнутом по полу, что опилки разлетались. После каждого щелчка тигры прибавляли скорость.
Смотреть на их бег было страшновато — это не был бег наперегонки Пааво Нурми и Эмиля Затопека, а будто гонка в страшном сне, когда чёрный дядька гонится за тобой, а ты напрягаешь все свои силы, чтобы убежать и спрятаться, но деться некуда — всё время бег по кругу… Вдруг я заметила, что рядом с одним тигром, прячась за ним, пригнувшись, бежит мама, бежит странно, закрывая руками лицо, как тогда, когда она на миг села за стол в кухне, перед тем как её увезли. Теперь она была тут, в цирке, и пыталась спрятаться за тиграми! Я нюхала воздух и среди всех чужих запахов почувствовала слабый мамин запах.
Я взглянула на лицо тёти Анне, ведь она, небось, тоже заметила маму, бегущую рядом с тигром, но узнала ли она маму, не видя её лица?
Тётя, прищурив глаза, смотрела на арену, но не произнесла ни слова. Я толкнула её в бок и шепнула: «Мама!»
Тётя посмотрела на меня сверху вниз и стала утешать:
— Ох ты, бедняга! Подумала, что я мама, да?.. Мама далеко, а это я, тётя Анне!
— Мама там — у тигров! — прошептала я уже громко и указала пальцем в сторону тёмной фигуры. Как это тётя не поняла, ведь тата сунул свой нос между этими самыми железными палками, когда ходил в Батарейную тюрьму повидаться с мамой! Может, и я бы испачкала свой нос ржавчиной, если бы сбежала вниз по лестнице между рядами и сунула его в решётку с тиграми.
У меня было очень понятное объяснение: маму увезли в Россию и забыли за решёткой, а тигров после поместили туда же. Чудо, что они её не загрызли! А может, тигры умнее чёрных дядек и поняли, что мама хорошая? Я встала, чтобы получше рассмотреть, что делается на арене, потому что время от времени спина тигра полностью заслоняла маму, а иногда мама снова появлялась на арене — бегущая, все так же пригнувшись.
— Ну, посмотри внимательно! — Я постаралась пальцем показать, где движется мама.
— Пальцем не показывают! — сердито шепнула тётя Анне. — Показывать пальцем — очень некультурно!
Но она сразу перестала сердиться, посадила меня себе на колени и крепко прижала к себе.
— Ты, наверное, боишься этих зверюг? Не бойся ничего, они из клетки выбраться не смогут! Смотри лучше, что они выделывают!
— Мама там, с тиграми, ну-у! — крикнула я тёте на ухо. — Разве ты маму не видишь?
— Постыдись! — укоряла тётя вполголоса. — Да что ты за человек! Как ты можешь свою маму сравнивать с тигром, гадкий ребёнок! Смотри лучше, что делает дрессировщик!
Дрессировщик щёлкал кнутом и кричал что-то тоном приказа. Тигры остановились и уставились на дрессировщика. После следующего щелчка кнута все три одновременно прыгнули на покрытые красными бархатными ковриками табуретки. Для мамы табуретки не хватило — да её и не потребовалось, потому что мама вдруг исчезла с арены. И запаха мамы больше не было — воздух наполнился противным запахом зверей, сапожного крема и едким запахом духов.
— Смотри-ка, сидят на задних лапах, как кошки! — сказала тётя Анне, дыша мне в затылок.
Сидевшие на задних лапах все три тигра были до жути похожи друг на друга — я больше не могла отличить того, за которым видела бегущую маму. И вдруг один тигр посмотрел прямо на меня. Все они были далеко, и взгляд тигра из-за железных прутьев решётки вроде бы не мог меня достичь. Но, видишь, — достиг. Долгий, молящий о помощи, одновременно злой и грустный взгляд чёрных глаз в золотом ободке!
