Жильбер Синуэ - Дни и ночи
— Криптомнезия… Не один ли это из употребляемых терминов?
— Вы имеете в виду бессознательное вспоминание фактов, которые видели или о которых читали неизвестно когда?
— Совершенно верно. Пример студента, встречающего буланых лошадей, можно было бы прекрасно объяснить.
— Напоминаю, что он никогда не был в Испании.
— Может быть, он когда-то читал об этом городе? Так как суть криптомнезии как раз и заключается в сокрытии образов прошлого, не исключено, что он вполне чистосердечно убеждал бы вас в обратном.
Адельма невозмутимо моргнула.
— Превосходно. В таком случае нам очень повезло. У нас есть ответ на все ваши вопросы. В детстве вы начитались индейских мифов, легенд. Вы даже запомнили несколько слов их диалектов. А на Новый год вам подарили альбом репродукций о Греции, среди которых было изображение статуэтки с удлиненным лицом. Она встала, подошла к монастырскому столу и взяла какой-то томик. Перелистывать его она не стала. Нужная страница была отмечена закладкой. Она протянула книгу Рикардо:
— А это? Может это быть запрятанным воспоминанием?
Вакаресса склонился над книгой. Он растерянно смотрел на репродукцию фрески, изображающей обнаженного юношу; правая рука его согнута на груди, левая откинута назад. Черная косичка свисала вдоль его левой щеки. На голове — венок, на шее — гирлянда из лилий.
— Этого человека вы видели в последнем сне? Он подтвердил.
— Полагаю, что в детстве, кроме легенд зуньи, вы прочитали и кучу книг об острове Крит?
— Крит?
— Да, остров Крит, — повторила Адельма. — Эта фреска изображает «Принца лилий». — Несколько язвительно она добавила: — Это криптомнезия?
Вызывающим тоном он возразил:
— А почему бы и нет? — Трудно допустить.
— А?
— Эта статуэтка была найдена на Крите, в Кноссе. Нашел ее английский археолог Эванс двадцать лет назад. Распространять в печати эту фотографию начали спустя лет десять. Перевод этой книги по искусству на испанский и публикация ее в Аргентине осуществились пять лет назад. Вы и в самом деле искренне считаете, что память подводит вас настолько, что полностью вычеркнула поразительную фотографию, увиденную вами пять лет назад?
11
Гости, сгрудившиеся вокруг стола, говорили все разом. О политике, разумеется, и ни один не был согласен с другими.
Рикардо незаметно взглянул на Флору. Никогда еще у нее не было такого сияющего лица. Должно быть, она думала о том, что большой желанный день уже не за горами. Меньше чем через две недели она станет сеньорой Флорой Вакаресса.
Слева от нее сидел ее отец Марсело де Мендоса, взявший на себя обязанности распорядителя ужина. Квадратное лицо, напомаженные волосы, орлиный нос — представительный мужчина. Когда он кого-то слушал, медленно поглаживая тонкие усы, он пристально смотрел на говорящего, и у того складывалось впечатление, что он — центр вселенной. Марсело никогда не перебивал, а если высказывал противоположное мнение, то очень учтиво, почти извиняясь. В конечном итоге афоризм, утверждавший, что «шарм — это то, что делает вас довольным собой», абсолютно подходил отцу Флоры. Интересно, почему в семье его прозвали Главнокомандующим? Он совсем не походил на военачальника, еще меньше — на политика. Так уж устроена жизнь: вам приклеивают кличку, попробуйте разобраться, почему? В конце концов, и близкие друзья Вакарессы наградили его насмешливым прозвищем Красавчик… Богу известно, что у него ничего не было от красавчика. Сколько он себя помнит, он никогда не испытывал ни малейшего влечения к опасным приключениям, еще меньше — к обществу повес, проходимцев, хулиганов. Если бы в этот вечер его попросили подобрать себе кличку, он назвал бы себя гаучо — человеком, родившимся от неизвестного отца, совсем одиноким в этом мире. Ведь он впервые в жизни постигал искусство одиночества, самого непереносимого, не такого, когда ты не один на один с собой, а такого, которое вынуждает тебя жить в человеческой среде и не вдохновляет, которое говорит с тобой и не понимает тебя, которое вроде бы и рядом, но вместе с тем удалено, как звезды. До тебя не доходит ни шум, ни тишина, ни слезы, ни смех — ничто, что заставляет жить полной жизнью.
С тех пор как он увидел Майзани, он почувствовал, что в нем произошла какая-то метаморфоза. У него возникло впечатление, будто он опускается по стенке вулкана, которому миллионы лет. Каждый его шаг поднимал немного черноватой пыли, легкой, как пепел. С каждым шагом он понемногу обнажал прошлое, которое помогало ему лучше читать настоящее. И на дне кратера мерцало сияние, предвещавшее новые зори. Он чувствовал, что не в состоянии поделиться этим сиянием с кем бы то ни было, не мог он и объяснить его. Ничто больше не увлекало его, кроме предпринятого им поиска, начатого с сопротивляющейся души, которую сегодня лихорадило от охватившей ее страсти. Кошмары больше не мучили его, наоборот. Он подстерегал их с усердием часового, ответственного за прибытие курьеров.
После последнего сеанса с Майзани он словно превратился в защитника дьявола. И в самом деле, все ему подсказывало, что весь многомесячный эксперимент не имел ничего общего с криптомнезией. Впрочем, Адельма весьма мастерски это ему доказала. Тогда в чем же заключалось объяснение? В той теории временного излома? Можно ли было представить, что в стене времени открывается брешь, показывая фрагменты предыдущей жизни? Дрожь пробегала по телу от одной такой мысли. Нет. Это неразумно. Ответ находился в другом месте.
— Вы что-то задумчивы, Рикардо. Может быть, вы скучаете?
Голос его соседки по столу больно швырнул его на землю. Это была мать Флоры. Полненькая женщина, увешанная драгоценностями. Когда она поднимала руку, бесчисленные браслеты на запястье позвякивали.
— Нет, сеньора. Грех скучать среди вас. Но меня совершенно не интересует политика.
— Вы уже составили себе мнение о переменах в нашей стране?
Вопрос исходил от мужчины лет сорока, сидевшего на другом краю стола.
— Я сожалею о них, и это все.
— Вы сожалеете о смещении президента Иригойена?
Шепоток пробежал по столовой, в нем слышалось Я недоумение, и одобрение. Мужчина заговорил громче:
— Иполито Иригойен был бездарным. Сегодня только армия может управлять страной. Только она сумеет укротить взбунтовавшиеся умы, и вы увидите, как в ближайшие месяцы Аргентина обретет былое величие.
— Введя закон военного времени? Ограничив свободу прессы? Поощряя доносы? Разрешив пытки? Я очень сомневаюсь, сеньор.
Мужчина от удивления резко подался назад.
— Пытки? Доносы? Как вы наивны! Ничего этого не будет. Генералы наведут порядок в законах, вот и все.
— А все-таки есть основания бояться. — Чего, сеньор?
— Некоторые приказы более убийственны, нежели самые серьезные беспорядки. Но успокойтесь, я не собираюсь запугивать вас. Мы мало о чем знаем, не так ли?
— Я вижу, вы большой пессимист, сеньор… — он запнулся, как бы забыв его фамилию, — Вакаресса…
— Да, конечно, пессимист. Если не сказать, пораженец. В периоды, через которые пройдет Аргентина, пораженцы…
— А не пройти ли нам в гостиную? — внезапно прервал их спор хозяин дома. — Кофе уже ждет нас.
Никто не дал себя убедить. Марсело Мендоса решил положить конец спору.
Все гости поднялись как один.
Флора подошла к Рикардо и зашептала ему на ухо:
— Ты хоть знаешь, с кем спорил? Он отрицательно качнул головой.
— С кузеном генерала Урибуру. Того самого, который поддержал военный переворот.
— Тем хуже. В худшем случае свадьбу мы сыграем ft тюрьме.
— Прекрати. Ты пугаешь меня. У этих людей нет ни капельки юмора.
— Именно это я и ставлю им в вину. — Он показал на террасу, выходящую в сад: — Немного свежего воздуха нам не повредит.
Воздух снаружи благоухал мятой и мелиссой, смесью диких запахов.
— Твой отец — самый умелый садовник из всех, кого я знаю.
— Коллекционировать редкие пряности — его единственная страсть.
— По сравнению с его чудесными деревьями моя араукария — ничто.
— Что может быть естественнее? Тебя тянет на подвиги, его влечет к приятному.
Рикардо нахмурился. Больше, чем грубоватое сравнение, его задела неожиданная сухость тона невесты. Она спросила прямо:
— Ты все еще видишься со своим психоаналитиком? Спросила она это как бы походя, но чувствовалось, что легкость эта была наигранной.
— Да, конечно.
— Ну и как?
Он поморщился.
— Чтобы не забивать тебе голову, я предпочел бы не говорить на эту тему. — Он рукой обвел парк: — У твоего отца свой сад. А у меня — свой.
— Секретный сад? Ты несправедлив. Разве не я побудила тебя обратиться к врачу?
— И я признателен тебе. Ты заставила меня переступить порог кабинета Майзани, но пойти туда со мной ты не можешь. Я этого не хочу. А в чем дело? Ты, случайно, не ревнуешь?
