Грэм Джойс - Как подружиться с демонами

Потом я услышал, как Отто сказал:

— Раз плюнуть, дружище, я добуду тебе чайку.

Отто подмигнул мне. Вряд ли он ожидал, что Шеймас заметит это, но тот заметил — и окаменел. Затем в его лице что-то изменилось. Он переводил взгляд с меня на Отто с таким видом, будто заподозрил, что мы в сговоре. Вроде бы пустяк, понимаю, но я отчаянно жалел, что Отто сделал это.

— Нет, — сказал Шеймас. — Пусть он идет. А ты побудь тут со мной.

Я не возражал против роли посыльного.

— Какой тебе, Шеймас? С молоком? С сахаром?

— Молоко и три сахара. И чашечку для Отто, да? Он никогда меня не подводил. Заслужил чашку чая. Старый приятель… Да, и держи-ка. Мне больше ни к чему.

Он вручил мне какой-то цилиндрик, обернутый в грязный красно-белый клетчатый платок с бахромой — традиционный арабский шемаг.

— Сейчас не смотри, — сказал он. — Там все, что я знаю. Суй в карман, потом поглядишь.

Пререкаться я не стал — подчинился его указаниям и медленно зашагал обратно к командному пункту. Тем временем полицейские и Антония не сводили с меня глаз. Только сейчас я заметил в тени снайперов, нацеливших на Шеймаса скорострельные винтовки. По-моему, это уже перебор. Впрочем, нельзя же забывать и о королеве.

Я подошел к полицейскому «лендроверу» и остановился. Командующий, Антония и все прочие молча на меня уставились.

— Хочет чашечку чая, — сказал я.

Кто-то шумно стравил воздух сквозь зубы.

— Просит, чтобы три сахара, — виноватым тоном продолжал я.

— Это можно, — сказал командующий. Он зыркнул на подчиненных, и один из них тут же метнулся выполнять. — Мы тут, случается, проводим по нескольку дней, поэтому чайком запаслись. Как думаете, есть у него бомба?

— Трудно сказать, — признался я. — Отто считает, что нет. У него что-то торчит под шинелью, но что именно — не поймешь.

Я слышал голоса Шеймаса и Отто — они раздавались из индукционной петли, которая лежала позади «лендровера». Были здесь и видеокамеры. Значит, пока я был там, отсюда следили за каждым моим словом и жестом. Прибыл чай — два пластиковых стаканчика.

— Продолжайте с ним говорить, — распорядился командующий. — Это все, что от вас требуется.

Чай был до того горячий, что обжигал пальцы сквозь тонкий пластик. Я кивнул, развернулся и, стараясь не расплескать, пошел к ограждению. Вдруг перед глазами что-то блеснуло, и я едва не упал навзничь, заливая кипятком себя и все вокруг. Оглушительный грохот поглотил все прочие звуки, а в небо стал ввинчиваться штопор черного дыма.

По всей округе взвыла автомобильная сигнализация. Где-то зазвенел старомодный механический звонок; полицейские кинулись врассыпную. У меня подогнулись колени. В воздухе завоняло чем-то вроде нашатыря. Я попытался подняться, однако ноги стали какими-то ватными, и я растянулся на земле.

Подбежала Антония, помогла мне встать. Мы оба посмотрели туда, где только что стояли Отто и Шеймас. Ограда в том месте страшно искорежилась, а сверху повисло круглое черное облако; оно почти не двигалось, словно воздух оцепенел от ужаса. Антония напряженно вглядывалась в мое лицо, и ее глаза сами были как два серых грозовых вихря.

Автомобили все так же выли втуне; по-прежнему метались туда-сюда полицейские; вопили люди, толпившиеся за статуей Виктории. Я ни с того ни с сего глянул вдаль, за мешки с песком, на гвардейца в серой шинели и меховом кивере.

Он шевельнулся. Считается, что их невозможно расшевелить. А этот шевельнулся.

ГЛАВА 12

Полицейские велели нам оставаться на местах, но Антония сказала: «Черта лысого», и мы улизнули, пользуясь всеобщей суматохой.

— Если не уйдем сразу, — пояснила она, — они тут до вечера нас будут мариновать и допрашивать.

Я восхитился. Меня всегда восхищают люди, способные принять решение в минуту вселенской паники.

Она проводила меня домой. Хотела убедиться, что со мной все в порядке. Где-то в районе Пимлико нам удалось поймать такси. Когда мы вошли, Антония поставила чайник. Но я сказал, что чая с меня на сегодня достаточно, открыл великолепное «Пфайфер винъярд пино нуар» и — стыд и срам! — жадно к нему приложился. Налил бокал Антонии, пока не выхлестал всю бутылку сам, — это же как-никак мой любимый сорт.

— Для меня они все на один вкус, — отмахнулась она.

— Сперва попробуй, — рассердился я. — Вечно люди делают вид, что не в состоянии отличить говно от конфетки.

Она едва заметно улыбнулась и приняла бокал.

— Какого черта он забрал с собой Отто? — спросил я.

— А ты уверен, что бомба взорвалась не случайно?

Я пристально смотрел на нее. Вокруг ее глаз начали появляться морщинки. Говорят, такие бывают от смеха, но в случае Антонии — скорей уж от слез. А еще ей не помешала бы ванна. В смысле, по-настоящему, как следует понежиться в горячей воде с пеной. Смыть всю пыль бесприютности, осевшую на ней за столько лет.

Вот что я хотел сделать с Антонией: раздеть, положить в ванну и ласково, не спеша тереть ее губкой, пока вся эта короста — скорлупа из въевшейся грязи, непосильной заботы, изношенного сострадания — не лопнет и не спадет с нее, обнажив розовое тело; укутать ее полотенцем и оставить здесь, рядом со мной, где мы сможем вдвоем отгородиться от всех, укрыться от бурь и невзгод.

Антония встала и принялась, потягивая вино, исследовать мое жилище: рассматривать гравюры на стенах, трогать вещи.

— А что, неплохо ты тут устроился.

Может быть, вот он, удачный случай, чтобы сказать ей — сойди с креста, живи со мной? Антонию не назовешь красавицей, но она — свет этого мира. Похитить ее из юдоли скорбей, владеть этим сокровищем безраздельно — что может быть лучше?

— Это мое убежище.

— И от кого же ты убегаешь?

— От бесов.

— Ах да. Кругом же одни бесы.

— Зря смеешься. Тот же Шеймас кишел бесами, точно вшами. Так что бомбу он взорвал неспроста.

— Давай-ка я расскажу тебе, что сделал Шеймас. От вшей он перед смертью избавился — обрился наголо. Он — жертва, Уильям, но не бесов, а злых людей, пославших его в ад, который они сами же и устроили; людей, убедивших его, будто он действует во благо. Но когда Шеймас узнал, что его обманули, он не смог этого вынести. И потому покончил с собой.

— Но Отто был его лучшим другом. Он сам так сказал. Зачем было убивать и Отто?

— Он его защитил, — сказала она. — От этого мира.

— Ты чокнутая.

— Ты не первый мне это говоришь.

— Не хочешь остаться? В смысле, на ночь? У меня есть свободная комната.

— На кой тебе чокнутая в доме? Нет, я бы осталась, Уильям, но не в свободной комнате. Я бы тебя с удовольствием трахнула, но ты ведь невесть что возомнишь.

Я чуть не уронил бокал.

— Что?

— Ты из тех, кто чересчур серьезно относится к сексу. Для людей типа тебя постель — нечто сакральное. Ты слишком легко привязываешься. Так что нет, я не останусь. Спасу тебя от тебя самого. Кто-нибудь тебя заарканит, но это буду не я.

Потом Антония сказала, что ей пора возвращаться в «Гоупойнт». А то там начнется переполох и всяческое смятение. Она поставила бокал, чмокнула меня и была такова. Я подскочил к двери, крикнул ей вслед, что вызову такси, но она лишь отмахнулась и пропала в ночи. А я так и застыл на пороге, недоумевая, кто и за каким чертом поднял тему секса и кто из нас кому только что не дал.

Женщины! Ей-богу, легче понять теорему Минковского о четырехмерном пространстве.

Я вернулся в дом, включил телевизор и прошелся по каналам. Довольно быстро наткнулся на репортаж с места происшествия. Двух человек, не называя имен, объявили погибшими. Телекамеры стояли на приличном расстоянии от воронки, огороженной полицейской лентой. Если что-то и осталось от Шеймаса и Отто, смотреть там было не на что. Я испытал некоторое потрясение, увидев на экране себя — всего несколько кадров из нашего разговора с Шеймасом. Это были те самые мгновения, когда он вручил мне сверток и я всем телом развернулся к нему, загораживая его руку от камер. А потом начался такой бедлам, что сверток напрочь вылетел у меня из головы, и только теперь, благодаря этой передаче, я о нем вспомнил.

Я вырубил телик и подошел к пальто. Вот она, эта штука, в кармане: цилиндр, завернутый в красно-белый арабский платок. Шемаг был завязан тугим причудливым узлом, и мне пришлось потрудиться, чтобы его распутать.

Штука оказалась школьной тетрадью, плотно скрученной в трубку. Я похлопал по ней ладонью, выпрямляя, и открыл. На первой странице — четкий рисунок простым карандашом, похожий на военный герб. Стилизованный, как эскиз татуировки. Три пера внутри веревочной петли, наверху — корона. А под этой композицией, все в каллиграфических завитушках, два простых слова: «Ich dien». Я знал, что в переводе с немецкого это значит «Я служу». Весьма неплохо нарисовано. А ниже еще одна картинка — бабочка. Хотя это был всего лишь карандашный набросок, я сразу понял, какая бабочка там изображена, — красный адмирал.