Александр Смоленский - Кремлевский опекун

Мальчишка стрелой понесся в спальный корпус за своими нехитрыми пожитками. Душа ликовала – неужели вот она, наконец новая жизнь?! Ну и что с того, что он строгий? Зато не юлит и не темнит. Вон как сразу отрубил: если согласен – дуй собирать вещички!

Жаль, ребята все на уроках. Не получится посмотреть, как они с ума сойдут от удивления. Еще бы, его, Димку Сироткина, забирает к себе в дом не какой-нибудь аптекарь, а офицер, подполковник! И ничего, что подполковник в отставке, все равно здорово! Даже те ребята, у кого уже есть родители, теперь могут ему завидовать.

Обычно внимательный к мелочам, Димка, оглушенный нежданно случившейся радостью, абсолютно пропустил тот факт, что Добровольский документы на опекунство выправил заранее, даже не видя его, Димку.

Зато директор такую «мелочь» заметил. Более того, был сражен этим обстоятельством наповал. Такого поворота событий за четверть века в детдоме с ним не было еще ни разу.

Когда Добровольский и Сироткин уехали на вокзал, чтобы поспеть к московскому поезду, бдительный директор стал сочинять заявление в милицию, где описал все свои сомнения и просил проверить факты. Уже заканчивая бумагу, Гаврила Степанович вдруг подумал о том, что ранее ему в голову просто не приходило. А что, если этот офицер – отец мальчишке? Просто пока виду не подает. Тогда все срастается. Но если и это всего лишь досужие бредни, тогда остается одно: Добровольский действует по поручению какого-то серьезного покровителя. Вот тот тогда уж точно отец Димке. Вынув уже было спрятанное в конверт письмо, он добавил в него свои соображения и с чувством исполненного долга пошел на кухню снимать перед обедом пробу.

В поезде Добровольский большей частью молчал.

Помалкивал и Димка, время от времени искоса бросая робкие взгляды на нового персонажа в своей жизни. Под монотонный стук колес Димка предавался воспоминаниям. Он вспоминал о сущих пустяках, но тем не менее милых и приятных. Потом, увлекшись, начинал гадать о будущем. Мечты уносили его куда-то уж слишком далеко, и тогда, пугаясь, чтобы не сглазить, он резко и даже несколько жестко рвал их, как рвал паутину в лопухах на дальнем дворе детдома, куда часто убегал, чтобы побыть в одиночестве. Прощай, детдом, к тебе возврата нет!

Хорошо, что Добровольский не лезет к нему с объятиями, давая побыть наедине с самим собой. Ведь уметь молчать вдвоем порой гораздо приятней и важнее, чем развлекать или смеяться, когда ни того ни другого делать не хочется. В молчании прошло, наверное, больше часа. Опекун первым нарушил тишину в купе.

– Есть будешь? – равнодушно, будто говорит не с ребенком, которого только что взял под свою опеку, а с сослуживцем, спросил он.

– Хорошо бы, – без какого-либо кривляния признался мальчишка. – А то мы ведь уехали перед самым обедом. У нас, в детдоме, с режимом строго. Что прозевал, не вернешь.

– Извини, я этого не учел.

Голос Добровольского чуть потеплел. Тоже мне, опекун...

– А хочешь, пойдем в вагон-ресторан?

– А можно? Там, я слышал, дорого. Даже дороже, чем в городе. Другого-то ресторана в поезде нет.

«Парнишка смышленый, – подумал опекун. – Хотя чему удивляться, если и вправду он из той семьи». Но углубляться в щекотливую тему он себе не позволил. В его с годами огрубевшей душе и так все было излишне запутано.

– Не дрейфь. Иногда и ресторан себе можно позволить. Позволим?

– Позволим, – согласился Димка.

Владимир Андреевич сам не был в вагонном ресторане почти со времен войны в Приднестровье. Что теперь вспоминать?! Конечно, прав парень, это не одно и то же в сравнении с городскими ресторанами. В поезде своя жизнь, даже забулдыги здесь другие. Не говоря уж о ценах.

Как назло ни одного свободного столика в ресторане не оказалось. Оставалось лишь попросить разрешения к кому-то присоседиться.

– К вам можно присоединиться двоим мужчинам? – спросил Владимир Андреевич средних лет парочку, которая, как показалось ему, уже завершала трапезу.

– Почему же нельзя? – ответила женщина. – Дорога. В дороге все возможно.

– Вот тебе, Дмитрий, меню. Изучай и заказывай. А я уж по памяти. Интересно, не ошибусь ли? – улыбнулся Добровольский.

Соседи за столом понимающе закивали. Из дальнего конца вагона он пальцем поманил официантку.

– Значит, так. Мне яйцо под майонезом. Солянку мясную. Бифштекс с яйцом и бутылку «Славянской».

– У нас только «Аква Минерале», – не поднимая головы от мятого блокнотика, деловито сообщила официантка.

– Гражданин, вы о чем? Меню, что ли, не видели?

Добровольский рассмеялся, но тут же успокоил ничего не понимающую служительницу общепита.

– Да нет, все в порядке.

– А что молодому человеку? Кухня уже закрывается.

Растерявшись от обилия блюд, Дима так ничего и не смог выбрать.

– Мне то же самое, только вместо минералки лучше компот.

– Компота нет. Могу предложить сок.

– Весь в отца, – заметила соседка за столом, – даже вкусы одинаковы.

Зардевшись от удовольствия, Димка с надеждой посмотрел на опекуна. Но тот почему-то отвернулся. Это не ускользнуло от Димки, который по-своему воспринял реакцию Добровольского на безобидную похвалу соседей по столику.

Он даже не заметил за ужином, что ел. Аппетит и хорошее настроение улетучились, словно и не было. Вернувшись в купе, Димка втиснулся в угол у окна и окончательно ушел в себя.

Утром, как бы между прочим, Владимир Андреевич признался парнишке, что выбрал он его, конечно, не из жалости, а только потому, что ему нужен близкий человек и надежный помощник. Словом, сын. Именно тогда Добровольский впервые употребил слово «сын».

Тоже мне, «сын»... На суде как рыба набрал воды в рот. Хоть бы словом защитил. Дождешься... Не его, так хотя бы Настю защитил. Она же совсем девчонка, нуждается в защите как никто другой.

Мысль о Насте вырвала его из плена теперь уже достаточно далеких сновидений. О своем последнем дне в детдоме, об обиде, которую он затаил на опекуна в вагоне-ресторане поезда и которая вспыхнула с новой силой в ходе следствия в первый же день суда. Который теперь час? Еще ночь или почти утро? В камере не было даже щелочки, мало-мальски напоминающей окно. Она вообще больше походила на кладовку, которую переоборудовали в камеру специально для него. Боль от ночных побоев, увы, покинула его лишь на время. Стоило Димке очнуться и неосторожно пошевелиться на топчане, как она вернулась с новой силой.

Невыносимо хотелось пить.

Он еле сполз с топчана и по стеночке поплелся к двери. Будь что будет, но пусть дадут воды. А потом хоть убьют.

Димка постучал в дверь, но не услышал ни малейшего звука. Словно уши были заткнуты ватой. Он стал стучать ногой, подумав, что получится сильнее. Но на стук, если он вообще куда-то разносился, вновь никто не спешил. «Наверное, все-таки еще ночь, а охранник где-нибудь сладко спит», – предположил он. Доковыляв до топчана, Сироткин в изнеможении вновь повалился на него. Надо думать о чем-то приятном, решил он, а то эта жажда убьет.

Он попытался представить стакан, до краев наполненный водой, но это никак не получалось. Только Настя легко, словно это была не Настя, а дуновение ветерка с озера, приходила в его видения по первому же зову.

Уже довольно давно Дима украдкой стал засматриваться на девушек, на их стройные ноги, сильные ягодицы, которые во время движения упруго подрагивали. Так хотелось хоть разок да назначить свидание какой-нибудь девчонке! Останавливало лишь одно: кто же из них согласится пойти с ним, жалким детдомовцем, да еще сопляком? Несмотря на свой совсем юный возраст, Настя была похожа на них. Как же он, дурак, мог так долго ее не замечать? Нет, сейчас он просто обманывает сам себя. Поначалу Настя вообще не вписывалась в его представление о женщинах.

Он вспомнил, как впервые она с Владимиром Андреевичем пришла в их дом, как дико и беспомощно озиралась по сторонам. Настя казалась неприметной, затюканной девочкой, которая к тому же не изъявила никакой охоты с ним заговорить и подружиться. Да и одета она была убого, не то что девчонки в Ставрополе.

И зачем только Добровольский ее подобрал? Что, не мог найти лучше? Какой же он был тогда идиот! И как же глубоко заблуждался относительно нее, да и себя самого! А может, хорошо, что заблуждался? Не было бы этого непонятного суда. Не было бы унизительных железных решеток. Не было побоев, наконец. Но что-то бы осталось? Да ничего! Ничего. Пустота. Серая, унылая жизнь за решеткой в череде таких же серых, унылых дней... Нет, он ни о чем сейчас не сожалеет! Ему только жаль Настю. Она его не предала, не бросила, осталась с ним до конца. Хотя и ее уже заклевали, такую юную, беспомощную, с их крошечной дочкой на руках.

После того как тогда, у озера, Диму внезапно словно ошпарило кипятком и он открыл для себя, какая Настя на самом деле, он еще долго пытался противиться зреющему в нем чувству. С ней был попрежнему сдержан, старался лишний раз не сталкиваться, потому что ощущал, какую пылкую энергию невольно пробудил в ней самой. Он еще просто не сознавал, что невозможно перехитрить собственную натуру и что их обоюдная закипающая страсть в какойто момент все равно захлестнет, переполнит обоих и прорвется, как вулкан, выплеснувший из сопла обжигающую лаву.