Александр Смоленский - Кремлевский опекун
Каждый из этой троицы надолго запомнил всю тяжесть могучих ударов этого не по годам крепкого мальчишки, которые обрушились на них позапрошлым летом. Когда он отдубасил их за попытку «поковыряться» у озера с девчонкой Настей. Теперь, в камере, под руководством сержанта они возвращали старый должок.
Глубокой ночью, очнувшись после побоев, Димка понял, что лежит на холодном полу промокший до нитки. Как ни странно, вслед за этим к нему пришла не боль избитого тела, не жажда, от которой можно было сойти с ума, ни даже очередной за минувшие сутки приступ нестерпимого унижения. Впервые в жизни он почувствовал себя взрослым.
В какое-то мгновение он опять, похоже, провалился в беспамятство. Ему вновь привиделась решетка, за которой он просидел весь день. В конце концов, действительно дело вовсе не в решетке – этом дневном символе его несвободы. Эта грубая ржавая решетка ничего и никого не делит и не разрывает. Она лишь вызывающе лживо фиксирует непреложный факт того, что прежде, возможно, он и жил в клетке, плотно отгороженный от мстительно-завистливых людишек. Но просто не замечал этого. Или все не так? Это они живут в одной большой зловонной клетке, готовые из зависти грызть друг друга, задавленные собственной несостоятельностью и бытовой неустроенностью?
Даже в детском доме, с его полуказарменной атмосферой, он был в тысячу раз свободнее, чем те, которые сегодня дышат с ним одним воздухом валдайского заповедника. Так кто же он сегодня? Волчонок, лишившийся свободы? Но свобода, что ни говори, необходима не только ему одному. В природе может и так, где волк – всего лишь божья тварь, как и все другие, обитающие вокруг и живущие по ее законам. Но и при этом волк любит, он охраняет семью. Чем сильнее зверь, тем преданней хранит он ей верность.
Но если вырвать волка из его среды, посадить в клетку и судить иным законом, который, скажем, придумали овцы, он же не станет мириться с этим, он сразу вспомнит, что он хищник. И тогда не жди от него пощады. Так и человек, хотя никакой он не волк и не хищник. Ему тоже дано любить, и его любовь неподсудна и неподвластна надуманным законам. Даже свою несвободу человек научился использовать себе во благо. Несвобода помогает ему мыслить... А что уж говорить тогда о любви?!
Избитый, униженный Димка Сироткин, потерявший, казалось, все силы, в бреду своих сновидений вновь рвался за решетку на сцене Дома культуры, чтобы, наконец, хоть что-то доказать. Пожалуй, еще никогда в своей не очень-то длинной жизни он так свободно и счастливо не думал, как на топчане в следственном изоляторе. Как это так? «Изнасилование»? Как они могут это доказать? Это там, у озера, парни пытались изнасиловать Настю. Это он, значит, потом все время совращал свою жену? Он совращал, а она, чудачка, подарила ему взамен не только свою любовь, но и дочь?! И вся их вина в том, что они, видите ли, оказались в постели не вовремя? Не во-вре-мя...
С ума сойти можно.
Только кто вправе определять, когда можно любви поселиться в их сердцах? Устанавливать сроки и нормы? Любовь, как и свобода, – божий дар. Она либо есть, либо ее нет. И при чем тут карающий закон? Он, этот закон, защищает только человечество. Поэтому он изначально чужд любви. Он сух и бесстрастен. Он, собственно, и должен быть таким, пока не становится инструментом в чьих-то руках. Но судят-то, в конце концов, люди, а не закон! Однако что делать, если эти беспристрастные заседатели сами заперты в клетке и даже не пытаются из нее вырваться? Откуда они вообще свалились на его голову? Стоп! Тут как раз ему некого винить, кроме самого себя. Это он настоял на том, о чем понятия не имел. Да, видел суды присяжных в кино. Видел, как они спасают людей. Но чтобы самому?! Нет, конечно. Это все Владимир Андреевич, его опекун, в последний момент шепнул на ухо, чтобы Димка настоял на суде присяжных. Зачем? Почему?
Когда его нынешний опекун Владимир Андреевич Добровольский неожиданно появился в детском доме, Димка не испытал ни радости, ни удивления.
Это было будто только вчера.
Шел урок математики. Дверь распахнулась. Перед доской выросла коренастая, вся какая-то замшелая фигура директора детдома в сопровождении высокого подтянутого офицера.
– Здравствуй, Сироткин Дима! Подойди к доске, – требовательно произнес директор.
Дима похолодел, силясь припомнить, что же он такое натворил.
– Вот он, Сироткин. – Увидев, что мальчишка не сдвинулся с места, директор указал рукой гостю, а затем вопросительно взглянул на математичку: – Что скажете?
Не поняв, что ей надо говорить, математичка от волнения промолчала. Потом выдавила:
– У нас урок... алгебры, проходим квадратные уравнения...
– Да я не об этом. О Сироткине что скажете?
– Сироткин уравнение решил... Не списывал... – с готовностью и надеждой сообщила училка. – Позвать к доске?
– Не надо к доске, поверим вам на слово, – успокоил ее директор, чем поверг математичку в еще большую растерянность. – Сироткин, прошу ко мне в кабинет!
Директор с гостем вышли первыми, а Димка обреченно поплелся за ними, провожаемый мертвой тишиной класса.
В кабинете его ожидал сюрприз.
– Это Владимир Андреевич Добровольский. Подполковник, – подчеркнуто уважительно произнес Гаврила Степанович, как будто раньше ему никогда не приходилось сталкиваться с живым офицером. – Знакомься, Сироткин.
– Подполковник в отставке, – сухо уточнил военный, протягивая Димке руку.
– Присаживайтесь, Владимир Андреевич. Признаться, я не очень понимаю ваше решение, но, как говорится, каждый сам себе и кум, и сват.
Димка насторожился. Кажется, его ожидает чтото новенькое. Вдруг зачислят воспитанником в суворовское училище? Дисциплина там, правда, строже, чем здесь. Об этом все говорят. Но зато можно будет щеголять в форме. Уж лучше, чем в детдоме.
Тем временем цепким взглядом бывшего артиллериста Добровольский внимательно вглядывался в лицо мальчика, будто старался обнаружить в нем знакомые черты.
– Решение, по-моему, вполне естественное, – произнес он задумчиво. – Людям очень тяжело. Вроде здесь мир и благодать, а в другом месте – война, конфликты. Даже здесь, у вас под боком. Никак не поделят матушку-Россию. Истерзали всю вдоль и поперек. Насмотрелся я и на брошенные дома, и на разлученные семьи, беспризорных детей... Мы-то, военные, свой долг выполняем. Да попробуй объясни!.. Все равно во всем обвинят нас.
«К чему весь этот треп? – мельком подумал Димка. – Какие, к черту, войны?»
– Вот и решил я, грешник, на старости лет совесть свою успокоить, – продолжал Добровольский в надежде, что его поймут.
– Дело, конечно, святое, благородное. Однако очень непростое. Проблем и так у всех хватает. А дети, да еще в таком трудном возрасте... Вы себе даже не представляете! – пояснил директор детдома.
Он знал, что говорил.
– Очень хорошо я все представляю, – твердо остановил его офицер. – Ты сам-то как? – обратился он к Димке, стреляющему любопытными глазами то в него, то в директора. – Будешь со мной жить?
– В каком смысле?
Димка стал понимать, что мимо суворовского училища он уже пролетел.
– В самом прямом. Жить в моем доме. Я одинок, зарабатываю. На жизнь, словом, хватает. Я буду помогать тебе. Ты – мне...
Несмотря на то что при этих словах в голосе Добровольского куда-то испарилась твердость, с которой он минуту назад спросил Димку: «Ты как?», парнишка, не раздумывая, согласился.
– Отчего же не пожить.
Было бы сильным преувеличением сказать, что Добровольский безоговорочно понравился Димке. Однако как парень с головой, прочитавший к своим четырнадцати годам практически все книги в детдомовской библиотеке, он понял, что у него появился неплохой шанс. Жизнь уже научила его, что сахарная кость просто так с неба не падает – ни в суп, ни в борщ. И вправду, почему не рискнуть? Что он теряет? Не получится – все можно вернуть назад. Почему же не проверить новоявленного добродетеля на вшивость?
– А вы знаете, товарищ подполковник, что наш директор прав, говоря, что мы, детдомовцы, не подарок? – неожиданно для взрослых мужчин спросил Димка.
Директор едва не крякнул от удивления. Но тут же успокоился, увидев, что на Добровольского слова парнишки не произвели никакого впечатления.
– Что ж, тогда прямо сейчас и собирайся. На сборы полчаса, – четко, по-военному, скомандовал отставник. – А я пока бумаги подпишу.
Добровольский угадал тон, который должен был понравиться мальчишке.
– Извините меня, конечно. Но у нас так дела не делаются. Все это не так просто, – вдруг попробовал запротестовать директор. – Мы отвечаем за каждого воспитанника головой. Нужны...
– Я осведомлен о том, что нужно для оформления опекунства. Все необходимые документы у меня с собой. Вопрос о вашем воспитаннике Дмитрии Сироткине согласован во всех инстанциях. А ты чего дожидаешься? – повысил он голос на открывшего в растерянности рот Димку. – У тебя уже не полчаса на сборы, Дмитрий, а всего лишь двадцать восемь минут! Поторапливайся.
