Владимир Колковский - В движении вечном

Соседские яблоки почему-то и впрямь казались вкуснее, да только тут Витька был не причем. По чужим садам не меньше лазили и другие, у кого также «своего хватало»… И так, чтобы напрямую, дружить им никто не запрещал.

Потом, когда выросли, мать даже так говорила:

— Хлопец он, видать по всему, неблагий. И толк из него был бы…

И прибавляла порой, помолчавши, а то и со вздохом:

— Когда бы его да в толковые руки.

Зато с разными неприятными вопросами о школе и уроках к Витьке дома никто и никогда не цеплялся.

— Я в нашу школу только побалдеть наведываюсь! — все десять учебных лет насмешливо поговаривал он.

И на пару вместе с Генкой-Артистом, приятелем и постоянным соседом по парте был в своем классе главным организатором всего того, что так портило нервную систему учителям. Взахлеб и с величайшим наслаждением рассказывал он Игнату обо всех своих классных придумках; оригинал и фантазер, он всегда умел «выкрутиться», имея для этого наготове в особо типичных случаях даже свою собственную теорию. Вот как, например, можно (если уж совсем «не бум-бум») продержаться успешно десять последних минут до заветного спасительного звонка:

«Сначала выходишь на класс. Топаешь, топаешь себе тихонько, тому подмигнешь, этому… мол, погнали, друзья, подключаемся, надеюсь и жду… Это чтоб тылы обеспечить, первейшее дело, будешь пробовать — сам, сам, смотри, не забудь… Потом!.. потом вдруг — р-раз туфлей за парту, и чуть не носом в пол!

Все, конечно, ржут… Ты им словцо поприкольней накинешь, фразу смешную в придачу, пускай, мол, поржут до упора… Тут и ребятки мои начеку, глядишь, подключились по полной с тылов на подвязку. Этот в тему закинул словечко да тот… В общем, коли заваришь потеху на славу, три минутки тут верные слепится, ну а верней и все пять! — сам, сам, когда, можешь проверить. Вот попробуй!.. попробуй когда.

Ну все, наконец. На этом приплыли. Теперь можно двигаться дальше. Только добрался к столу учительскому, повернулся к народу лицом — цоп вдруг себя за вихры!

— Что там у тебя еще?

— Дневник в портфеле забылся.

И… и уже назад потихоньку потопал. Залезаешь в портфель, шебуршишься, копаешься… Вот он, дружище, во-о… а! Нет, извиняйте, ошибочка вышла… Вот!… во-о… ай, снова ошибка, тетрадка по химии… Дальше снова туда-сюда шебуршишь, ковыряешься, лазишь… глядь! — глядь на часы, а еще три минутки накапало… А там уже что? Что и осталось-то, в принципе? — смех, мизер, минутка без хвостика, минимум импровизации!»

И последних два слова в конце своего рассказа Витька воскликнул с победным восторгом.

Заливистый смех очередной замысловато добытой «победы» был главным героем всех его бесчисленных «импровизаций». Восторгов и смеху подобного за десять ученических лет случилось немало, да вот только сразу после выпускных ему стало как-то совсем не до смеху. Ведь аттестат-то в итоге вышел на «три» с маленьким хвостиком.

Только теперь он, да и многие рядом только теперь вдруг осознали конкретно, зачем вообще нужна эта штука по жизни, хороший аттестат, и в чем есть соответственно подлинный смысл вот этого постоянного, учительского:

— Ско-о-ро, скоро дойдет до вас, братцы… да смотрите!… смотрите только, чтобы поздно не было.

Пришла пора поступать, и у каждого теперь появилась желанная цель, которая приобрела постепенно значение заветной мечты. От того поступишь или нет, казалось, зависит все твое будущее.

Поступил ты — и твоя особа тот час приобретает твердый и неоспоримый авторитет в родном поселке, ведь теперь ты при серьезном и важном деле. По улицам, площади ты теперь похаживаешь гордо, независимо. Учителя при встречах улыбчивы, вежливы, они тоже словно празднуют вместе с тобой и разговаривают теперь как-то совсем по-другому, почти как с равным.

Поступил ты — и пред тобою разом открылся целый мир, мир загадочный и романтичный; тысячи радужных перспектив в блестящем сиянии своем восстают ослепительно перед тобой, и само их достижение теперь кажется делом таким легким и приятным, ведь для этого теперь нужно совсем, совсем немного, лишь чуть-чуть постараться…

И пускай еще вчера ты был безнадежный троечник, на которого все давно рукой махнули, а подготовился, поступил нежданно — и тот час себя реабилитировал! — как тот форвард футбольный, у которого сплошь сезон целый толком не шла игра, но который в последнем решающем матче забил последний решающий гол… В одно мгновение все забыто, его восторженно носят на руках, ликующей стотысячной толпой ему аплодирует весь стадион…

— Не хотел в школе учиться, а пришла пора — взял себя в руки. С характером, значит, парень!

Так уважительно, твердо говорят теперь о тебе в поселке, и ты героем возвращаешься сюда, без конца и с наслаждением рассказываешь о захватывающих приключениях на вступительных. А те, кому это только придется еще пережить, слушают с завистью и с холодком тревожным в груди воображают свои скорые собственные будущие испытания.

Ну а неудачники с наступлением осени разделялись на две совершенно разные группы.

Первую составляли бывшие крепкие ученики из уважаемых в поселке семей, которым просто не повезло на вступительных. Эти старались как можно реже появляться на улицах. Кто-то в домашней тиши усердно готовился поступать на следующий год, а кто-то, кому пришло время, дожидался весеннего призыва в армию. Даже парадокс удивительный получался: они жили постоянно в поселке, а встречали их на улицах гораздо реже, чем уехавших на учебу в города счастливых победителей. Те так наоборот каждые выходные непременно наезжали в родной поселок и целыми днями торжествующей шумной толпой без конца разгуливали по знакомым улицам.

В другую группу входили обычно те, чьи родители самозабвенно плавали в тех самых бездонных винных ручейках и реках. Этих тоже было очень просто повстречать в поселке. С самого утра они уже занимали один из самых заметных уголков центральной площади. Это было особое, знаменитое на всю близлежащую округу место. С неких незапамятных времен оно даже имело в поселке и свое собственное название — «Пьяный угол».

Дело в том, что немножко поодаль по главной дороге был уже упомянутый как-то в самом начале весьма скромный на вид подвальчик. На вид весьма скромный, но под вывеской звучной, приманчивой «Винный бар».

— Во всем Союзе только два винных бара! — любили похвастаться приезжим бывалые посельчане. — Пивных сколько хочешь, а вот винных… только в Вильнюсе и в нашем г.п.!

Так ли это в действительности и как там в Вильнюсе — Игнату было неведомо. Но вот в их собственном баре что-то, а комфорт, да уют с интерьером наверняка считали чем-то совершенно излишним. Четыре каменные, окантованные поржавевшим железом невысокие ступеньки вели круто вниз в тесный сумрачный низкий подвальчик, наполненный всегда удушливым сигаретным смогом и беспорядочным гулом многочисленных посетителей. Здесь было только самое необходимое. Голые казематные стены, полтора десятка грубых стальных стояков, пластиковый «столовский» поднос с обычными на две сотки грамм гранеными стаканами… А на простеньких дощатых полках манило неудержимо в хмельные объятья лишь одно рублевое жидкое счастьице или т. н. «чернило».

На Пьяном углу непременно приостанавливался как тот, кто еще только шел в бар, так и тот, кто оттуда только что вышел. Угол не пустовал с раннего утра до поздней ночи, обсуждал, дискутировал, взрывался смехом дружным, а иногда и кровавым мордобоем… Здесь же в десятке метров на площади была автостанция. Ни один приезжий не мог выскользнуть из автобуса так, чтобы его не заприметили на Пьяном.

— А, гостейка ты наш, дорогой! — окликали тот час любого знакомого. — Как житье-бытье? Ну-ка, с нами постой, поделися…

И через минутку-другую с улыбочкой, вкрадчиво:

— Так что ж мы стоим тут на сонейке тепленьком, киснем?.. Так, глядишь, и ено скоро скиснет… А не пора ли потишку туды, на четыре ступеньки?

И уже вскоре можно было видеть, как очередной гостейка и впрямь направляется «потишку туды», а с ним рядышком и парочка счастливцев за компанию, скаля зубы в предчувствии сладостном, бросая напоследок небрежно всем прочим:

— А у нас сегодня рыбный день, мальчики, хвосты обрубаем!

То бурливым, сметающим вихрем, а то и лениво, неспешно писал год за годом тысячелетнюю историю поселка неодолимый поток вечности. Бывали времена, когда многое здесь словно застыло в глубокой задумчивости на целые столетья, а бывало и день единственный разом «рушил все до основанья». Десять лет также лишь мгновенье неуловимое в этой, по меркам людской жизни необъятно растянувшейся тысяче, но тот, кто примерно в году 65-том прошлого века лет на десять покинул поселок — даже и не узнал бы его после.