Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце
Смотреть на его губы тоже оказалось плохой идеей, особенно когда он говорит. Его язык вновь и вновь возвращается в это пространство между передними зубами. Лучше переведу взгляд вон на то дерево.
– Сколько тебе лет? – спрашиваю я у дерева.
– Четырнадцать. А тебе?
– Тоже, – говорю я. Ой-ой.
Брайен кивает, он мне поверил, ну разумеется, с чего бы мне лгать? Да я понятия не имею!
– Я в пансионе учусь, – говорит он. – Следующий год у меня последний. – Наверное, он заметил, с каким недоумением я смотрю на дерево, так что добавил: – Я подготовительный класс пропустил.
– А я хожу в Школу искусств Калифорнии. – Эти слова просто рвутся изо рта без моего одобрения.
Я тайком бросаю взгляд на него. У Брайена бровь ползет вверх, и тут я вспоминаю – там, блин, почти на каждом углу написано: «Школа искусств Калифорнии». А он видел меня за окном здания, а не в нем самом. И наверняка слышал, как я признался англичанину, что не учусь там.
У меня два варианта: либо бежать домой и потом два месяца не выходить из дома, пока он не уедет в свой пансион, либо…
– На самом деле я там не учусь, – признаюсь я дереву, мне уже всерьез страшно смотреть на Брайена. – Пока, по крайней мере. Но я хочу поступить. Ужасно. Я только об этом и думаю, и мне еще тринадцать. Почти четырнадцать. Ну, через пять месяцев будет. Двадцать первого ноября. В этот день родился художник Магритт. Это он нарисовал картину, на которой мужик с яблоком перед лицом. Ты наверняка видел. А на другой у него птичья клетка вместо тела. Он нереально крутой и своеобразный. А… а на одной еще летит птица, и облака внутри нее, а не снаружи. Просто потрясно… – Я останавливаюсь – тпру-у!.. – а то я могу продолжать бесконечно. Внезапно я даже не могу вспомнить ни одной такой картины, которую мне не хотелось бы описать этому дубу в мельчайших подробностях.
Я потихонечку поворачиваюсь к Брайену, а он уставился на меня, сощурившись, и ничего не говорит. Почему он молчит? Может, все слова израсходовал? Может, он сильно взбесился, что я наврал, а потом отоврал назад, а потом начал эту психопатическую лекцию об истории искусств? И чего я на крыше не остался? Мне надо присесть. Дружить чудовищно непросто. Я сглатываю раз сто.
В итоге он просто пожимает плечами.
– Круто. – И его губы выгибаются в полуулыбке. – Ты, блин, сраное худо, чувак, – добавляет он с английским акцентом.
– Да не говори.
Потом мы встречаемся глазами и одновременно взрываемся, словно состоим из одного воздуха.
Потом и лес, который до этого держался в сторонке, к нам присоединяется. Я глубоко вдыхаю сосны и эвкалипты, слышу пересмешников и чаек и шум прибоя вдалеке. Всего в паре метров от Брайена, который сидит и роется в своей сумке с метеоритами, я вижу трех оленей, которые щиплют травку.
– Тут водятся горные львы, – сообщаю я. – Они спят на деревьях.
– Круто, – говорит он, – ты видел?
– Нет, но видел рысь. Два раза.
– А я медведя, – негромко бормочет он в рюкзак. Что он там ищет?
– Медведя! Ого. Я их люблю. Черного или бурого?
– Черного, – отвечает он. – Это была медведица с двумя медвежатами. В Йосемити.
Мне хочется знать об этом все, и я готов забросать его вопросами, мне интересно, любит ли он животных, как и я, но он как будто нашел, что искал. Брайен держит в руках обычный на вид камень. Выражение лица у него такое, словно он показывает мне плащеносную ящерицу или морского конька-тряпичника, а не обычный невзрачный кусок не пойми чего.
– Смотри, – говорит Брайен и кладет его мне в руку. Камень такой тяжелый, что у меня ладонь провисает в запястье. Приходится подставить вторую, чтобы не уронить. – Вот это точно он. Намагниченный никель – взорвавшаяся звезда. – Он показывает на мой рюкзак, из которого торчит альбом. – Можешь нарисовать.
Я смотрю на черную глыбу, лежащую на ладони, – это звезда? Мне кажется, что я и придумать не могу более скучного объекта для рисования, но все же говорю:
– Ага, конечно.
– Отлично. – Он снова отворачивается. А я стою со звездой в руке, не зная, что с ней делать, пока он не поворачивается ко мне обратно и не спрашивает: – Ты идешь или как? Я для тебя специально еще одну лупу взял.
У меня почва уходит из-под ног. Брайен знал, что я с ним пойду, даже до того, как вышел из дома. Знал. И я знал. Мы оба знали.
(АВТОПОРТРЕТ: Я стою на собственной голове!) Он достает из заднего кармана вторую лупу и протягивает мне.
– Супер, – говорю я, догоняю его и берусь за ручку.
– Ты в альбоме можешь и классификацию вести, – продолжает он. – Или рисовать, что найдем. Это будет прямо вселенски.
– А что мы ищем? – спрашиваю я.
– Космический мусор, – отвечает он так, будто это очевидно. – Небо постоянно на нас осыпается. Постоянно. Вот увидишь. А люди и не представляют.
Да, люди не представляют, потому что они не такие революционеры, как мы.
Тем не менее за несколько часов мы не нашли ни одного метеорита, ни единого куска космического мусора, но мне совершенно на это плевать. Вместо классификации, что бы под ней ни подразумевалось, я почти все утро проползал на брюхе, разглядывая через лупу слизняков и жуков, а Брайен тем временем забивал мою голову своей межгалактической тарабарщиной, крутясь рядом и прочищая весь лес своими магнитными граблями – да-да, магнитными граблями, которые он изготовил сам. Самый крутой чувак на свете.
И он явно не отсюда, тут сомнений нет. Не из другой реальности, как мама, но, наверное, с какой-нибудь экзопланеты (я это слово только что выучил) с шестью солнцами. Это все объясняет: и телескоп, и неистовый поиск осколков родины, и эйнштейновы речи про красных гигантов и белых и желтых карликов (!!!) – их я сразу же принялся рисовать; я молчу про его гипнотический взгляд и как он заставляет меня смеяться, словно я из тех, кому кожа по размеру, у кого куча друзей и кто точно знает, куда вставлять слова типа «чувак» и «бро». Также: Сфера спокойствия реальная. Рядом с ним отдыхают колибри. Фрукты падают с деревьев прямо в его открытые ладони. Уж не говоря про то, как перед ним склоняются калифорнийские мамонтовые деревья, думаю я, задрав голову. И я тоже. Я раньше никогда в жизни не был так расслаблен. Я постоянно забываю о собственном теле, и приходится за ним возвращаться.
(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Мальчик, наблюдающий, как другой мальчик гипнотизирует мир.)
Мы садимся на наклонный камень возле ручья, вода плещется у ног, убаюкивая, словно мы сидим в каменной лодке, и я делюсь с ним этой теорией неземного происхождения.
– Тебя довольно хорошо подготовили к тому, чтобы прикидываться землянином, – говорю я.
Эта полуулыбка. Я впервые замечаю в верхней части его щеки ямочку.
– Это да, – соглашается Брайен. – Подготовили что надо. Я даже в бейсбол играть умею. – И бросает камешек в воду. Я смотрю, как он идет ко дну. Потом Брайен поднимает бровь: – А вот ты…
Я тоже беру камушек и бросаю его в то же самое место, где под воду ушел его.
– Ага, вообще никакой подготовки. Меня так просто вбросили. Поэтому я ничего тут и не понимаю. – Я пытался пошутить, а вышло серьезно. Вышла правда. Ведь оно так и есть. Я пропустил тот урок, на котором объясняли все самое необходимое. Брайен облизывает нижнюю губу, ничего не говоря.
Настроение переменилось, не знаю почему.
Я изучаю его, прикрываясь волосами. Рисуя портреты, я понял, что на человека надо очень долго смотреть, чтобы увидеть, что он скрывает, его внутреннее лицо, а когда увидишь и зафиксируешь, люди даже пугаются, насколько рисунок похож.
Внутреннее лицо Брайена встревожено.
– Тот рисунок… – нерешительно начинает он. Потом смолкает, потом снова облизывает нижнюю губу. Нервничает? Внезапно кажется, что да, хотя до сего момента мне казалось, что такое невозможно. От этой мысли я сам начинаю нервничать. Брайен снова проводит языком по нижней губе. Он так делает, когда разволнуется? Я сглатываю. И уже жду, когда он опять это повторит, мне хочется. Он тоже смотрит на мои губы? Я не могу удержаться. И провожу языком по нижней губе, как и он.
Брайен отворачивается, бросает несколько камушков пулеметным огнем, делая какое-то бионическое движение запястьем, так что они легко прыгают по поверхности воды. Я смотрю, как пульсирует вена у него на шее. Как он преобразует кислород в углекислый газ. Как он существует, существует и существует. Он закончит фразу? Хоть когда-нибудь? Еще несколько веков проходит в молчании, и воздух становится все более нервным и бодрым, словно все молекулы, которые Брайен до этого усыпил, попросыпались. И тут до меня доходит, что он про вчерашний рисунок голого англичанина. Это его интересует. Мысль эта подобна удару грома.
– Англичанина? – пропискиваю я. Я как комарик. Закончил бы у меня уже голос ломаться.
Брайен сглатывает и поворачивается ко мне:
– Нет, я хотел узнать, перерисовываешь ли ты рисунки из головы на бумагу?
