Валерий Залотуха - Свечка. Том 1
Сергей не ответил.
– А вы знаете? – обратился Лом к сидящим у костра.
– Их расстреливают! – радостно закричали чеченцы, русские же продолжали молчать.
– Кто его расстреляет? – Лом обвел всех взглядом, и русских, и чеченцев, но никто на это не отозвался, он остановился на грузинах. Один из них был грузин как грузин – черный, носатый с животиком, а другой – совершенно на грузина непохожий, рыжий, круглолицый, курносый, и звали его Вася, но при этом не было никаких сомнений, что он тоже грузин.
– Расстреляете? – обратился к ним Лом.
«Полковники» давно уже протрезвели.
– А потом нас? – мрачно спросил рыжий.
– Отпущу, клянусь Аллахом! – воскликнул Лом.
Грузины заговорили между собой, заспорили, переходя на крик, и рыжий ответил за двоих.
– Давай расстреляем…
К тому времени чеченцы уже разоружили Сергея.
Лом пустил его вниз по узкой, стекающей к морю тропе первым, за ним шли грузины, потом он сам – с маузером в опущенной руке, которым, как, смеясь, рассказывал, его дедушка убивал русских в гражданскую войну, а отец в отечественную, потом четверо из русского взвода – Лом без опаски подставлял им свою спину. Пленных обычно расстреливали у моря, чтобы все на него списать и не возиться в каменистом грунте с рытьем могил.
Сергей не верил, что его расстреляют.
А если и расстреляют, то не грузины, такого подарка Лом им, конечно, не сделает.
Свои?
Русские?
Соплеменники сопели за спиной, внешне не проявляя своего отношения к происходящему. Это был, несомненно, спектакль, финал которого знал только Лом-Али, да и он, как выяснилось потом, тоже не знал…
Сергей не испытывал страха, было какое-то гибельное равнодушие к своей жизни, которое передается через равнодушие к жизням других – в общем-то, обычное психологическое состояние на войне. И никого он не вспоминал и ни о чем не думал, когда привыкшее быть настороже ухо уловило вдруг где-то вдалеке хлопок минометного выстрела, и будто кто толкнул его в спину – повалился на землю и обхватил голову руками.
Сергей давно уже не кланялся шальным выстрелам, а тут плюхнулся на землю, как новобранец.
Лом даже засмеялся над ним – успел, потому что никто здесь стрелять по ним из миномета не мог, и тут совсем рядом шарахнул взрыв…
Двум не успевшим присесть русским размозжило головы, грузинам, кажется, совсем не перепало, иначе как бы они под шумок смылись, Лому же досталось крепко – на животе его пучилось кроваво-грязное месиво.
Как выяснилось потом, стреляли яицкие казаки, только вчера прибывшие на позицию по соседству. Уральцы привезли с собой миномет образца тридцать восьмого года и интереса ради выстрелили в сторону моря, но мина полетела почему-то вбок.
Сергея слегка контузило, он потряс головой и снова стал все слышать.
– Несите их обратно и похороните, – приказал он двум оставшимся в живых перепуганным русским, сам же подхватил Лома на руки и побежал вниз по тропе.
Чеченец стонал, показывая, что жив, и Сергей почему-то не сомневался, что тот будет жить.
Удивительное ликование ощущал он в себе тогда.
Схожее чувство Сергей испытал однажды, когда еще школьником-десятиклассником нес по ночному городу на руках любимую женщину, но тогда ликовало тело, а сейчас – душа, впервые в жизни Сергей ощутил в себе ее присутствие, счастливое и негордое в нем главенство. Еще более удивительным было то, что состояние его души оформилось в слова, сложилось в совершенно неожиданную фразу, о которой мы начали говорить раньше, но не решились ее тогда привести: «Русский бог умеет смеяться!»
Вот так:
РУССКИЙ БОГ УМЕЕТ СМЕЯТЬСЯ!
Бессмыслица, нелепость – какой русский бог? нет и не может быть никакого русского бога, а если представить невозможное и он в самом деле существует, то разве мог бы он смеяться, до смеха ли ему, точно знающему, какие мы и что тут у нас и как?!
Даже тогда, после несостоявшегося собственного расстрела, в горячке странного и страшного бега, спасая того, кто только что мог его убить, Сергей понимал, что бессмыслица это и нелепость, а сам все равно повторял на ходу, с трудом сдерживая себя, чтобы не закричать на весь мир:
– Русский бог умеет смеяться!
Вдалеке темнел бетонный куб бывшего военного госпиталя, брошенного и разграбленного, но Сергей был уверен, что там кто-нибудь есть. Там и оказалась старая худая врачиха с папиросой во рту. Она была хирург и по привычке приходила дежурить туда, где проработала всю жизнь.
– У тебя такой вид, как будто ты не раненого на операционный стол, а любимую девушку в свою постель принес, – проговорила она насмешливо и даже немного возмущенно.
– Никак, – мотнул головой Сергей, не способный скрывать свою радость.
Женщина оперировала – искала в животе осколки, Сергей, как мог, ассистировал. Время от времени она отходила и закуривала, говоря:
– Поищи ты, а? Сколько лет на свете живу, ко всему привыкла, а к запаху человеческого дерьма привыкнуть не могу.
Сергей начинал осторожно копаться в Ломовых кишках, и снова вдруг накатывало ликование: «Русский бог умеет смеяться!»
И он не выдержал и негромко засмеялся, и, заметив это, женщина-хирург улыбнулась, радуясь тому, что жизнь прожита, а тайны в ней для нее остаются.
Лом выжил.
Сергей больше с ним никогда не встречался, но слышал, что тот стал большим полевым командиром и геройствовал на двух чеченских войнах, да и потом тоже… Узнав откуда-то об их знакомстве, пару раз к Сергею подкатывались фээсбэшники, уже в монастыре, когда был он о. Мартирием, с одним вопросом: не знает ли он, где может сейчас находиться небезызвестный Лом-Али. «Даже если бы знал, вам бы не сказал», – оба раза отвечал он. Фээсбэшники, мелкие, бесцветные, обижались, угрожали даже, но угроз своих, к счастью, не выполняли.
Не однажды о. Мартирий прислушивался к себе, ища сожаления о том, что спас от смерти человека, который пролил потом столько русской крови, искал – и не находил.
Он должен был его тогда спасти и спас, а эти должны были поймать и не могли.
Чуть было не повоевал Сергей и в Москве, куда приехал в девяносто третьем защищать «родную страну от зарвавшихся дерьмократов», видел Хасбулатова, общался с Руцким, но за день до знаменитого штурма покинул осажденных товарищей, не желая, как он говорил, участвовать в развязывании новой гражданской войны.
Штурм застал Коромыслова в зале ожидания Казанского вокзала.
Он смотрел с молчащей толпой пассажиров телевизор под потолком, глотал слезы, молил про себя Бога, чтобы огонь братоубийственной войны не разбежался по всей стране, обещая за это посвятить Ему свою жизнь.
Так было, так…
Но нет, кажется, не только мир, но даже вот и война не дают нам возможности понять этого человека так, как огромная и противоречивая его фигура того заслуживает.
Кажется, без личной жизни нам не обойтись.
Да, про «стигматы» мы знаем, почему и как они у него появились, а тот маленький золотой крестик на шее призывника, откуда он взялся?
Разве это не важно?
Еще как важно, а это все та же личная жизнь…
А так называемый еврейский вопрос, он ведь не с небес спускается, а исключительно из личной жизни проистекает, это война, которая всегда с нами, вы еще не заметили какое-то странное, нетипичное отношение к данному вопросу о. Мартирия? Нет?
А вот монастырская братия давно заметила.
Когда в русской православной обители говорили о евреях (а в какой русской православной обители не говорят о евреях?), об их неблаговидной роли в новой и новейшей истории (разумеется, не касаясь истории священной, потому что тогда были совсем другие евреи), то среди всех говорящих, перебивающих друг дружку иноков, потому что каждому было, что сказать, находился один, кто не проронил по этому поводу ни слова, – и это был наш о. Мартирий.
Даже о. Мардарий, который во всем равнялся на своего большого брата, вольно или невольно ему подражая, даже он не удержался однажды и рассказал анекдот или, как он обозначил жанр, «веселую историю на еврейскую тему», из которой, правда, не было ясно, pro о. Мардарий или же contra. Помнится, о. Мартирий за всю веселую историю ни разу не улыбнулся, а лишь однажды повернул голову в сторону пунцового от возбуждения толстяка и посмотрел на него удивленно.
Есть на этот счет старая русская пословица, позволяющая предмет внимания если не прояснить, то хотя бы обозначить: дыма без огня не бывает.
– А не еврей ли наш о. Мартирий? – время от времени спрашивала себя братия.
Все в нем определенно доказывало, что этого не может быть: ни ф. и. о, ни внешность, ни манера себя вести и говорить, – но именно эта определенность и настораживала. Звонарь о. Урван и ключарь о. Кукум, к примеру, рассказывали, что встречали в своей мирской жизни точно таких же – с русскими мордами и именами, без малейшей картавости речи, которые при ближайшем рассмотрении оказывались стопроцентными… Это убеждало, но явные доказательства все же отсутствовали.
