Франц Фюман - Избранное

Ничего ты не можешь ухватить.

Ференц выходит из метро, грызя початок кукурузы; мы побредем по направлению к улице Ваци, окруженные двенадцатью запахами: жареных каштанов, кофе, угля, газа, дров, бензина, железа, земли, колбасы, Дуная, табака, тумана, вплетенного в день; речные суда и горы; викторианская белизна арки ворот и на одном участке улицы — миллионная доля всех людей, населяющих мир.

Барбара заказала, чтобы я ей привез черные рамки; мне запомнилось, что их продавали почти даром, но оказывается, они куда дороже, чем у нас. Зато очень дешевы и красивы декоративные тарелки, расписанные от руки по образцам известных музейных экспонатов; точно так же вполне доступны гальванокопии скифских украшений в виде пряжек, брошей, колец, запонок, браслетов, и то и другое в почти пустой лавке в десяти шагах за площадью Вёрёшмарти, которая кишит приезжими, одержимыми желанием покупать, но тот, кто тут не ориентируется, этих десяти шагов не сделает.

Двор старого удивительной свежей белизны пештского дома; палка, на которой выколачивают ковры, — произведение искусства: гладкая, очень толстая, темно-коричневая деревянная штанга на гладких, черных, слегка изогнутых вверх железных кронштейнах, вбитых прямо в грубо оштукатуренную стену.

Отрешенно улыбается, глядя в сад, портал в стиле позднего рококо у барочной церкви.

Узкие переулки между шестиэтажными домами — как мрачные строгие школьные коридоры, зато дворы — сводчатые терема, и в открытых сенях мягкий воздух телесного цвета.

Всадники из воинства Аттилы в беретах.

Крошечное кафе, не больше ниши, — добрая улыбка фасада.

Огромные плоские корзины, полные бутонов роз.

Церковь, похожая на монаха, среди ухмыляющихся переулков.

Сыры, огромные, как колеса.

Бирюза виноградных гроздьев.

Маленький цыганенок беседует с солдатом.

Мужчина в черном костюме накачивает велосипедную шину.

Черные кружки и черные тарелки.

Классицизм, вывернутый наизнанку.

Жертвоприношение Исаака.

Горшки герани на карнизах.

Бестелесные святые кощунственного вида в воздухе.

Аромат цветов любистка.

Амбразура окна, как шляпа мага.

Застенчивая табачная лавочка.

Фонари с баррикад.

Почтовые ящики, похожие на кареты.

Официант в рубашке с короткими рукавами.

Руки, перебирающие четки.

Развевающееся белье.

Волчки и кошки.

Мы медленно идем мимо всего этого, и Ференц болтает, и вдруг рядом с нами возникает третий, он невидимкой проходит рядом несколько шагов, и я понимаю — это Воланд. Серая тень, бестелесная тень на серой стене, мгновенное дуновение холода, горькая улыбка, и вот уже половина жизни миновала. Отчитайся и в ненаписанном! В сказке о потерянном времени фея собирала все утраченное, и под конец набралось такое его изобилие, какому следовало быть вначале, но тут Воланд с усмешкой показывает пустые ладони, а в них только тень: потерянное, невозвратимо потерянное время. Чтобы отойти от сказки, надо изменить направление, но достанет ли мне времени на это? Чтобы изменить измерение — и от этого не уйдешь, — надо шагнуть в Другое…

На стене ничего нет, тень исчезла; солнце; дети; каштаны; розы; Ференц рассказывает о Старом городе в Пеште, от площади Кальвина до переулка Генцельмангассе и Мадьярской улицы с ее некогда знаменитыми борделями, и о знаменитом Дюле Круди с его девками, дуэлями, попойками и смертью среди вина и нечистот, о его книгах — видениях, продиктованных его опытом; и Ференц все говорит и говорит, а я киваю, и я задаю вопросы, и мы бредем все дальше и дальше: дворы, площади, аркады, сад, Литературный музей, лаборатория «Молнар и Мозер» — лаборатория самых тонких духов в Будапеште, чуть дальше типография Хекенаста, где были напечатаны рассказы Штифтера, отель Томаса Манна, кабачок Ади, кафе Бабича, кто-то проходит мимо нас, кто-то идет нам навстречу, мимо и навстречу, мимо и навстречу; и кто-то останавливается, и чей-то голос произносит с горечью: «Он меня больше не узнает!», и я восклицаю: «Профессор К.! Ну, конечно же, профессор К.! Я очень рад, профессор, извините меня, я не забыл наш разговор в прошлом году на галерее „Астории“ над бронзовым сражающимся кентавром, в холле стоял господин из Люксембурга в костюме лазурного цвета с восемью чемоданами из свиной кожи и во всю глотку орал, что не хватает девятого, а мы говорили о Мадаче и сюрреализме и о псалмах». К. улыбается, как всегда добродушно, и я узнаю, что он еще не переехал, вот уже одиннадцать лет, как все не соберется переехать, хотя потолок протекает, и его книги уже одиннадцать лет лежат в ящиках, но работать можно и в кафе, в библиотеках, на ходу, везде и всегда. И в кабачке нам подают горячую и острую уху, и К. спрашивает, что я сейчас делаю, и я пожимаю плечами, и К. добродушно улыбается, уха очень вкусная, и серой больше не пахнет, Воланд сейчас у Маргариты, а лапша в горшке — объедение, лапша на масле, запеченная с творогом и свиными шкварками, и кельнер улыбается и приписывает к счету салат, которого он не подавал, и тут мы все начинаем смеяться, обед удался, и через несколько дней мне исполнится пятьдесят, и больше ничего не произошло, и постепенно становится холодно.

Вечером долгий разговор с А. Г., и взгляд скользит через реку и над горами.

Притча о вырытой яме: надежда.

Вечером с Ференцем в ночном клубе; скучно, глупо; сбежал; от злости с ходу придумал хорошую игру для тех, кто любит одиночество. Берутся подходящие пословицы — условие: только полные и несокращенные предложения — и разрезаются пополам. Каждую часть надо написать на лицевой и оборотной стороне карточки, потом вытягивать по две карточки и складывать половину от одной пословицы с половиной другой. И вот результат:

За морем телушка — до старости щенок.

Маленькая собачка — полушка, да рубль перевоз.

Седина в бороду — атаманом будешь.

Терпи казак — а бес в ребро.

Слово не воробей — куста боится.

Пуганая ворона — вылетит, не поймаешь.

Хорош виноград — да не укусишь.

Близок локоток — да зелен.

Баба с возу — и то спотыкается.

Конь о четырех ногах — кобыле легче:

Собака лает — когда-то будет.

Улита едет — ветер носит.

Старый конь — да зуб неймет.

Видит око — борозды не испортит.

Сухая ложка — чисто метет.

Новая метла — горло дерет.

Получились бы хорошие темы для конкурса рассказчиков.

И впрямь: написать томик таких рассказов, может быть, только мысленно, просто так.

Раскрываю Жан-Поля на том месте, которое кажется мне самым утешительным из всего, что было сказано на немецком языке: «Взгляни, маловер, старое светило снова восходит!»

Прощание и чаевые; главный администратор и кроткая дежурная, а рядом с красным телефоном уборщица. «У вас было прекрасно, вот только я никак не могу вам простить, что вы мне так и не починили радио!» «Как так? — говорит главный администратор и по-отечески качает головой. — Как так! Радио было в порядке, достаточно было всунуть сзади простую канцелярскую скрепку, туда, где написано „Антенна“, и оно тут же заиграло бы». И я спрашиваю: каким образом, черт меня побери, провалиться мне на этом месте, ради всего святого, я мог это знать, и старший администратор смотрит на меня с самой отеческой из всех улыбок, которые только могут появиться на лице старого венгерского портье, и говорит тоном легкого, почти неуловимого упрека, покачивая головой с видом, выражающим всю мудрость тысячелетий: «Но, господин Ф., это же всякий знает!»

На улице вдруг пулеметная очередь: трое мальчишек заставляют красные шарики стукаться друг о друга, и кроткая дежурная объясняет мне, что это отзвук недавней моды: эту игру называли «тикитаки», игра в шарики «тикитаки», и каждый, поверите ли, каждый стрелял при помощи этих шариков, это было прямо как на войне: «тикитаки», повсюду и везде «тикитаки». Даже здесь, в отеле, «тикитаки». Пока эту забаву не запретили в общественном транспорте и ресторанах, в столовых и кафе. И только несколько глупых мальчишек не могут с ней расстаться.

Последние форинты я даю проводнику спального вагона; короткий взгляд, стремительное движение, деньги сосчитаны, сдержанно поклонившись, он говорит: «Вас никто не потревожит до Берлина, господин инженер».

Снова маленькие абрикосовые деревья, почти без стволов. С другой стороны холмы Дёмёша.