Франц Фюман - Избранное

Диалектика в сказке — отблеск диалектики в мифе, результат диалектического развития, а не его процесс. Мифы — это действие происходящее, а сказки — это уже свершившееся, но никогда не происходившее.

Позже у Габора прочел известное высказывание Томаса Манна: «За последние десятилетия миф так часто служил мракобесам-контрреволюционерам средством для достижения их грязных целей, что такой мифологический роман, как „Иосиф и его братья“, в первое время после своего выхода в свет не мог не вызвать подозрения, что его автор плывет вместе с другими в его мутном потоке, подозрение это вскоре рассеялось: приглядевшись поближе, читатели обнаружили, что миф изменил в нем свои функции, причем настолько радикально, что до появления книги никто не счел бы это возможным. С ним произошло нечто вроде того, что происходит с захваченным в бою оружием, которое поворачивают и наводят на врага. В этой книге миф был выбит из рук фашизма. Здесь он весь — вплоть до мельчайшей клеточки языка — гуманизирован, и если потомки найдут в романе нечто значительное, то это будет именно гуманизация мифа».

И несколько далее в том же докладе его слова о людях, «не имевших корней в прошлом, но бывших его частицей…».

В сказке все взаимозаменяемо, в мифе ничего нельзя заменить; миф — это процесс, в который ничего нельзя добавить и из которого ничего нельзя исключить. Мифы могут пересекаться, они могут сплетаться, как сплел Эсхил миф об Ио с мифом о Прометее, но часть, принадлежащая мифу о Прометее, не может быть заменена частью, принадлежащей мифу об Ио, а часть, принадлежащая сказке об Аладдине, может быть заменена частью сказки об Али-Бабе.

Поэтому люди в сказках не претерпевают внутреннего изменения, они могут быть заколдованы и расколдованы, превращены в свою моральную противоположность. А становится минус А, чтобы снова стать А, или минус А становится плюс А. Этот переход в противоположность происходит всего лишь путем замены определений.

Советские драматурги, создававшие сказки, — Евгений Шварц, Паустовский, Олеша — возвращают сказку к мифу. «Тень», «Обыкновенное чудо», «Дракон», «Стальное колечко», «Три толстяка», несмотря на их названия, мифы, а не сказки, отсюда их воздействие.

Напротив: сказочники буржуазного мещанства переводят сказки из двухмерного мира в одномерный; их продукция использует осколки и обломки народной сказки, из третьих рук передают они читателю эти выжимки. В них уже не осталось ничего от мифа, а значит, и от жизни.

Путь от сказки к мифу — путь к полной жизни, к цельному человеку, к диалектической реальности.

Встреча с читателями: я уверен, переводы из Фюшта твердо стоят на ногах, если публика примет их, значит, так оно и есть. Но «Очень больно» было неверно начато и не удалось. В стихотворении Йожефа есть ужасающе гротескные черты, которых я не передал.

Найду ли я в себе силы еще раз приняться за Ади.

И кто из нас знает, каким был Петёфи.

Долгая вечерняя прогулка с Золтаном и Ференцем, и я только сейчас узнаю, когда разговор заходит о «Надьвилаг» — журнале, публикующем произведения мировой литературы, — что Золтан перевел «Скарданелли» Хермлина.

В реке — цветы и звезды, а в одном месте, только в одном, — огненное колесо.

Ференц цитирует Гёльдерлина.

Эспрессо; коллеги; долгий разговор о переводе и о трудностях обоих языков; я жалуюсь, что в немецком языке для важнейшего слова «человек» («Mensch») не существует рифмы; Агнеш оплакивает однообразное звучание слова «любовь» в венгерском языке: три ужасных коротких «е» — «szerelem» — звучат как «тра-та-та», будто ребенок дует в жестяную трубу.

Ференц рассказывает о молодом лирике-цыгане; он называет его самой большой поэтической надеждой Венгрии… Нет, я уже не сумею выучить венгерский язык…

Я был несправедлив к сказкам; я сравнивал их с мифами только с одной, хотя и важной, точки зрения. Но сказки часто — драгоценности, а мифы — неотшлифованные алмазы.

В доме напротив спущены все шторы.

Излюбленные слова героев венгерских народных сказок:

Как-нибудь обойдется!

Ну, ладно, братец, сказал король, только погляди сюда хорошенько, тут на столбах воткнуты девяносто девять человеческих голов, твоя будет сотой, если ты не сумеешь как следует спрятаться!

Маленький свинопас не дал себя запугать. Он сказал: как-нибудь обойдется.

Я бы охотно вас приютил, но в нашем доме и уголка нет, куда вас положить, у нас столько детей.

Ничего, ответили оба странника, мы ляжем на землю, а подстелем соломы. Ладно, сказал бедняк, если с вас этого довольно! Но вот еще что: моя жена на сносях и вот-вот родит. Как быть с вами тогда?

Ничего, как-нибудь обойдется, сказали оба странника.

Это квинтэссенция опыта всей жизни народа. Немецкая сказка такой формулы не знает.

СОН:

Я лежу на своем шезлонге и вижу на окне привычную красную гардину и думаю: пусть станет зеленой! Ведь ты во сне можешь все. Гардина становится зеленой. Рассмеявшись, я радостно говорю: «А теперь синей! Теперь желтой! Теперь черной!» И каждый раз она такой и становится. Я встаю и говорю: «А теперь красной в зеленую крапинку!» Гляди-ка, и это удалось! Я размышляю, чего бы мне пожелать еще, но мне ничего не приходит в голову, и тут гардина исчезает. Я подбегаю к окну, гардина исчезла, окно открыто, я высовываюсь и вижу, что внизу проезжает грузовик с тентом. Грузовик останавливается; меня охватывает ощущение смертельной опасности, из-под тента высовываются два человека со следами пыток на красно-коричневых окровавленных телах. Их спины и бедра вымазаны яичным желтком. Они что-то неразборчиво говорят.

Я рвусь от окна, но не в состоянии сдвинуться с места: эти люди поднимают головы, я вижу на их лицах с содранной кожей круглые белки неповрежденных глаз, кричу и просыпаюсь.

Утренние занятия языком; обратный порядок слов в венгерском, как движение стрелок в противоположном направлении на здании Староновой синагоги в Праге, не идет у меня из ума.

Как может язык, который состоит из ряда последовательных сообщений, выразить одновременность? Я гляжу на дверь и одновременно слышу, как звонит телефон. Несмотря на слово «одновременно», это предложение вызывает чувство, что события происходят одно за другим: я поглядел на дверь, осознал ее как дверь и тут — правда, еще в тот момент, когда я смотрел, но уже после того, как я осознал, — я услышал звонок телефона. В некоторых случаях эта последовательность выражает даже причинную зависимость: «Я гляжу на дверь, и мне тут же приходит в голову Н. Н.» Здесь, несмотря на слова «тут же», возникновение имени — результат взгляда, брошенного на дверь; наверно, так думает читатель, с дверью был связан какой-нибудь случай (в дверях неожиданно появился гость, или его вышвырнули за дверь, или раздался внезапный стук в дверь и тому подобное), который и определил алгоритм воспоминания.

Скорее всего, я смогу передать такое соотношение времени, если образую два предложения, каждое со своим подлежащим, и затем введу одно в другое: «Я гляжу на дверь. Одновременно звонит телефон». «Я гляжу — а телефон звонит — на дверь». Такое предложение почти передает одновременность. Мешает то, что глагол «гляжу» может иметь как переходный, так и непереходный характер; необходимо, чтобы глагол требовал дополнения в косвенном падеже: «Я замечаю — а телефон звонит — дверь». Но это предложение не выражает, что я гляжу в сторону двери, что я поворачиваю голову в ее сторону. Есть от чего прийти в отчаяние.

Любопытно, что выигрыш в точности указания на время достигается отказом от подлежащего, которое первоначально было общим: «Я гляжу — и слышу телефон — на дверь», — но такая фраза только собьет с толку.

А телефон, который звонит, — это Ференц. Он хочет зайти за мной, чтобы мы отправились пошататься по магазинам.

Последний день, и мне следовало бы использовать его, чтобы сделать записи, необходимые для путевого очерка, например о новом метро, о синагоге, о Кольце, точнее сказать, о независимых частях Большого и Малого кольца, которые, решительно отличаясь друг от друга, разграничивают три мира внутри Пешта; но я так сроднился с этим городом, что я больше ничего не могу записывать. Иначе мне пришлось бы описывать все. Например, маленький пассаж перед отелем, его бетонные колонны, их число, форму, расположение, тени колонн на бетонной мостовой, следы, отпечатавшиеся на ней, следы прочные и следы мимолетные; грязь, что лежит здесь; наклон пассажа к тротуару, его переход в тротуар; все подошвы, шагающие по нему, все ботинки и туфли, все ноги, идущие, стоящие, переминающиеся; забегаловку на углу пассажа, меню в ее витрине, витрину, похожую на ярмарочный ящик с панорамой, раму, в которую вставлено меню, ее стекло, перечень блюд, шрифт пишущей машинки, которым он напечатан, состояние ленты пишущей машинки, обе подписи внизу (имя, фамилия), почерк, которым они написаны, место, где эти подписи стоят на меню, должности лиц, подписавших меню, витрину ночного клуба с его семью фотографиями, положение каждой фотографии по отношению к другой и размещение их в раме, положение этой рамы по отношению к раме меню, которая выглядит, как ящик ярмарочной панорамы; то, что видно, когда глядишь в забегаловку сквозь витрину, величину витрины, качество ее стекла, следы на стекле, следы пальцев, следы мух, следы тряпок, следы газетной бумаги, налет пыли, налет копоти, шторы по обеим сторонам витрины, жалюзи над витриной, способ, каким их поднимают и опускают, опоры, крюки на штангах, при помощи которых их поднимают, стойку буфета, стекло, никель, латунь, бутерброды, верхний ряд бутербродов, нижний ряд бутербродов, каждый бутерброд в отдельности, каждый бутерброд с тем, что лежит на нем, величину, форму и соотношение всех его ингредиентов; пирожные, торты, конфеты, пачки сигарет, ящики сигар, коробки спичек, кран для пива, краны для желтого и красного ситро, каплю на носике крана, трубу, по которой поступает напиток, ее изгиб, запорную ручку, муфту; бутылки из-под сельтерской в мойке, коньячные бутылки, ликерные бутылки, винные бутылки, краны мойки, щетки на краю мойки, пузыри в мойке, грязь в мойке, стаканы под нижним рядом бутербродов, стаканы в витрине, саму витрину, ее полки, кофеварку, части кофеварки, положение кофеварки по отношению к буфету, к той витрине, что позади нее, и к кассе, что впереди нее; буфетчицу, ее наколку, ее лицо, ее прическу, ее улыбку, ее возраст, усталость ее улыбки, признаки усталости ее улыбки в углах губ и глаз, смену ее улыбок при появлении перед стойкой клиентов, признаки этих перемен у нее на лице, различие этих различий в углах губ и глаз; кассу, кассиршу; девушек, которые обслуживают кофеварку, их наколки, их прически, их лица, различный характер их улыбок, признаки этого в их лицах; столы, стулья, столы для тех, кто ест стоя, форму этих столов, способ укрепления ножек этих столов в полу; пол как целое, углы пола, плинтус, который проходит вдоль всех стен, пол под каждым столом для тех, кто ест стоя; столешницы этих столов, стаканы, тарелки, пепельницы и их содержимое, ножи, вилки и ложки на каждом столе, их форму; стены, картины, потолок, воздух, надписи на дверях, ведущих в туалет; вторую витрину, лампы, пепельницы на ножках, объявления на стенах, объявления на буфете, объявление на кассе, прейскуранты; крючки на вешалке гардероба, стойки гардероба, одежду, которая висит в гардеробе, каждую отдельную вещь и все в целом; посетителей, их число, их — девятнадцать, нет, семнадцать, нет, двадцать два, то, как они одеты, выражения их лиц, позы, жесты, их походку, что они едят, что они пьют, как они говорят, как они флиртуют, как они курят, приемы кокетства, обнимающиеся парочки, их стиль, характеры, существо, манеру речи, их личность в целом, двадцать две, двадцать различных личностей в этой одной-единственной забегаловке из четырехсот забегаловок Будапешта в девять часов семь минут третьего ноября года одна тысяча девятьсот семьдесят первого после рождества Христова; а вот уже посетителей — двадцать три, нет, двадцать четыре; появилась расплывшаяся рыночная торговка, человечек со сложенным вдвое портфелем под мышкой, пухленькая девушка в пальто из искусственной кожи, черной мини-юбке, в слишком узком трико; тут веселые небритые солдаты, два немца с бакенбардами, которые едят яичницу с колбасой и спорят о театральных представлениях на улицах, и две мухи на окне слушают их; и газетный киоск внутри, и газетный киоск снаружи, газеты, и продавца газет, его кассу, монеты и бумажные деньги в его кассе, его покупателей, и меня самого; и прохожих, всех прохожих, которые проходят по пассажу налево, и всех, которые проходят по пассажу направо, и тех, которые проходят по нему к метро, поток людей вверх и вниз и пронзительный голос веснушчатой продавщицы кукурузы в потоках, которые вздымаются и стремятся сквозь мрамор, разливаются ручьями, вливаются в каналы, и кабель, и водоворот, и грязь, и камни, и дно туннеля метро, и бетон, и сталь, и камень, и грязь, и кабель, и каналы, и мусор, и канавы, и обломки, и щебень, и водовороты, и утесы, и лаву, и магму, и пламя, и взрывающиеся ядра атомов.