Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

— Откуда вам это известно?

— Потому что я слышала, как вы обсуждали это с Джейн по телефону.

Испуганный взгляд пытающегося защититься человека — невозможно было сказать яснее: «А какое к вам имеет отношение мой разговор?» Я рассердилась и сказала:

— Если вы хотите вести приватные беседы, все, что вам нужно сделать, это отнести телефон наверх, к себе, и закрыть дверь.

— Я это сделаю, — ответил он, мрачно.

Опять какой-то диссонанс, что-то неприятное, снова ситуация, из которой я не знаю, как и выйти. Я стала расспрашивать Савла о его жизни в Америке, на этот раз упорно пробиваясь сквозь барьеры уклончивых ответов. Один раз я сказала:

— Вы отдаете себе отчет в том, что вы никогда не отвечаете на вопрос прямо, — в чем дело?

Помолчав, он мне ответил, что он еще не вполне привык к Европе, в Штатах никто не спросит, был ли человек когда-нибудь коммунистом.

Я возразила, что обидно проделать столь далекий путь, до самой Англии, и продолжать использовать американские защитные приемы. Он мне сказал, что я права, но ему трудно перестроиться, и мы заговорили о политике. Он, как и все мы, — знакомая смесь из горечи, печали и решимости удержать хотя бы некое подобие равновесия. Перед сном я пришла к выводу, что влюбиться в этого мужчину было бы большой глупостью. Я лежала в постели и исследовала значение слова «влюбленность», как будто бы оно — название заболевания, которого можно, приняв решение об этом, избежать.

Савл имеет обыкновение появляться примерно в то время, когда я начинаю готовить кофе или чай. Он поднимается по лестнице, очень чопорный, чопорно мне кивая. В такие моменты он источает одиночество, крайнее одиночество, я чувствую это одиночество, сопровождающее его холодным облачком. Я в официальной манере приглашаю его ко мне присоединиться, он в официальной манере принимает мое приглашение. Сегодня вечером, сидя напротив меня, он сказал:

— Там, дома, у меня есть друг. Перед самым моим отъездом в Европу, он мне сказал, что устал от всех этих романов, устал, что его все время трахают. Со временем это становится очень сухим и бессмысленным занятием.

Я засмеялась и заметила:

— Поскольку ваш друг обладает обширными познаниями в этой области, он бы должен знать, что это состояние весьма типично для тех, кто прожил слишком много любовных увлечений.

Он быстро проговорил:

— Откуда вам известно, что в этой области его познания — обширны?

Уже хорошо знакомый мне момент диссонанса, неловкости: во-первых, потому, что было совершенно очевидно, что говорит он о себе самом, и сначала мне показалось даже, что он просто иронизирует. Еще — потому, что он так стремительно захлопнул створки своей раковины, весь — подозрительность и осторожность, как во время инцидента с телефоном. Но самое плохое — это то, что он не сказал: «Откуда вам известно, что мои познания обширны», а сказал «его познания», при этом было совершенно ясно, что говорит он о себе самом. Он даже, взглянув на меня быстро, пронзительно, предупреждающе, тут же отвел в сторону глаза и начал пристально рассматривать пространство, словно он там кого-то видел, видел друга. Однако же теперь я узнаю эти моменты уже не по определенному рисунку его речей, и даже не по тому, какой делается у него при этом вид, а по судорожному сжатию комка предчувствия в моем животе. Сначала я ощущаю нездоровую тревогу, напряжение, потом в моем сознании мелькает что-нибудь из только что сказанного нами, или я начинаю обдумывать очередной неловкий инцидент и тут же понимаю, что был какой-то диссонанс, нечто шокирующее, то, что разломило трещиной реальность, и сквозь эту трещину тут же потоком потекло нечто другое. Это нечто другое ужасно по своей природе, и оно враждебно мне.

После этого быстрого обмена репликами о «друге, обладающем обширными познаниями», я не сказала больше ничего, я замолчала. Я думала о том, что между его холодным аналитическим умом и этими неловкими и несуразными моментами (я употребила слово «несуразные», чтобы скрыть от самой себя то, что меня пугало) существует разительный контраст. Это настолько странно, что я на время, протяженностью в один глубокий вздох, теряю полностью дар речи. После чего всегда испуг сменяется состраданием, я вспоминаю, как он обхватил меня во сне руками, одинокий напуганный ребенок.

Позже он вернулся к разговору о «друге». Так, словно никогда раньше о нем и не заговаривал. У меня было ощущение, что он начисто забыл, что говорил о нем всего каких-то полчаса назад. Я сказала:

— Этот ваш друг — (и снова Савл уставился куда-то в середину комнаты, устремился прочь от нас обоих, к другу) — он намерен положить всему этому конец, не хочет больше, чтобы его трахали, или же он просто проживает очередной маленький импульс на пути к очередным экспериментам над самим собой?

Я услышала, как я выделила голосом слова «его трахали», и поняла, почему говорю так раздраженно. Я добавила:

— Стоит вам заговорить о сексе или о любви, вы тут же говорите: «его трахнули», «меня трахнули» или «их трахнули», и все это — о лицах мужского пола.

Он издал свой характерный короткий смешок, но он меня не понял, поэтому я продолжила:

— Всегда в пассивном залоге.

Он спросил, быстро:

— Что вы имеете в виду?

— Слушая вас, я начинаю испытывать крайнюю и просто-таки даже невероятную неловкость — потому что, конечно же, меня трахают, ее трахают, их (лиц женского пола) трахают, но вы-то, будучи мужчиной, вы, конечно же, трахаете, а не вас трахают.

Он медленно проговорил:

— Леди, уж вы-то умеете дать мне понять, какой я неотесанный деревенщина.

Но это было пародией на то, как это мог бы сказать неотесанный американец: «Уж вы-то умеете дать мне понять, какой я неотесанный деревенщина».

Его глаза враждебно поблескивали. Меня тоже переполняло чувство враждебности. Что-то, бродившее во мне смутным ощущением далеко не один день, наконец дозрело. Я сказала:

— На днях вы мне рассказывали, как бились со своими американскими друзьями, объясняя им, как выбор слов может принизить секс, — ну просто Савл Галаад[39] встал на защиту правого дела, — но вы при этом все время говорите о том, как вас кто-то трахнул, вы никогда не говорите «женщина», вы говорите — «баба», «девка», «куколка», «малышка», «птичка», вы говорите о попках, сиськах, и всякий раз, стоит вам только упомянуть женщину, она мне видится или каким-то манекеном в работе у оформителя витрин, или же грудой разрозненных деталей, грудей, попок, ног.

Конечно же, я разозлилась, но одновременно я ощущала всю нелепость происходящего, и это злило меня еще больше, я сказала:

— Полагаю, вы можете счесть это мещанством, но, убей меня Бог, а я не понимаю, как у мужчины может быть здоровый подход к сексу, если все, о чем он может говорить, так это попки и малышки, которых упаковывают, складывают штабелями, ну и так далее и тому подобное. Немудрено, что чертовы американцы погрязли по уши в проблемах своей чертовски нескладной половой жизни.

Через какое-то время он сказал мне, очень сухо:

— Это первый случай в моей жизни, когда меня обвиняют в антифеминизме. Вам будет небезынтересно узнать, что я — единственный (во всяком случае лично мне другие не известны) американец мужского пола, который не обвиняет американских женщин во всех сексуальных грехах по полному списку. Вы что себе вообразили, будто я не понимаю, что мужчины любят вину за собственную неадекватность взваливать на женщин?

Ну и, конечно, это меня смягчило, умерило мой гнев. И мы заговорили о политике. Потому что когда мы говорим на эту тему, нам спорить не о чем. Мы как будто снова возвращаемся в партию, но тех времен, когда быть коммунистом означало соответствовать высоко поднятой планке, за что-то там бороться. Савла вышвырнули из партии за «преждевременный антисталинизм». Потом его занесли в черные списки в Голливуде за то, что он был красным. Это классическая, ставшая теперь уже одной из самых типичных, история нашего времени, с той только разницей, что он, в отличие от всех остальных, не скис и не ожесточился.

Впервые мне удалось с ним посмеяться, пошутить, и так, что в его смехе не звучали обида и желание обороняться. Он носит новые синие джинсы, новый синий свитер и кеды. Я ему сказала, что ему должно быть стыдно носить форму американского нонконформизма; он мне ответил, что он недостаточно взрослый для того, чтобы примкнуть к крошечному меньшинству тех человеческих существ, которые в форме не нуждаются.

Я безнадежно влюблена в этого мужчину.

Последнее предложение я написала три дня назад, но я не понимала, что прошло уже три дня, пока я их не сосчитала. Я влюблена, поэтому время перестало для меня существовать. Пару вечеров назад мы с ним заговорились допоздна, а напряженная неловкость между нами все нарастала и нарастала. Мне уже хотелось рассмеяться, потому что это всегда так смешно, когда двое совершают, так сказать, определенные маневры перед сексом; в тот момент я внутренне сопротивлялась этому, я не хотела, именно потому, что была сильно влюблена; и я клянусь, любой из нас мог бы спокойно прервать поток наших речей и пожелать другому спокойной ночи. Наконец он подошел ко мне, он меня обнял и сказал: