Дорис Лессинг - Золотая тетрадь
— Нам все время приходится что-то отстаивать. Ну да, о'кей, бывает, мы отстаиваем какие-то свои заблуждения, но главное — в принципе уметь отстаивать. В одном пункте у меня есть над вами преимущество… (я снова была поражена, на этот раз неприятно, тем, как угрюмо он сказал «в одном пункте есть над вами преимущество», как будто мы с ним мерялись силой в каком-нибудь соревновании или на поле боя)… и заключается оно в том, что то давление, которое оказывали на меня, заставляя меня сдаться, было намного более прямым и очевидным, чем то давление, с которым приходится иметь дело вам здесь, в вашей стране.
Понимая, о чем он говорит, я все равно спросила, потому что мне хотелось услышать, как он это сформулирует:
— Сдаться перед чем?
— Если вы этого не понимаете, я не смогу вам объяснить.
— Вообще-то я понимаю.
— Думаю, да, вы понимаете. Надеюсь, понимаете.
А потом, опять с угрюмой ноткой в голосе:
— Поверьте мне, вот что я усвоил за время, проведенное в той адской дыре, — люди, не готовые где-то упереться, пусть и в ненужном месте, вообще не могут упереться, отстоять свое, они все продаются. И не надо спрашивать: «Продаются чему?» Если было бы просто дать точное определение — чему, нам всем не приходилось бы порою упираться не в том месте. Мы не должны бояться показаться дураками, наивными людьми, это именно то, чего никто из нас бояться вообще не должен…
Он снова начал читать мне лекцию. Мне нравилось, что мне читают лекцию. Мне нравилось то, что он говорил. Но, между тем, пока он говорил, снова меня вообще не замечая — клянусь, он снова обо мне полностью забыл — я на него смотрела, смотрела словно из безопасного укрытия, созданного тем обстоятельством, что он меня совсем не замечал, и я рассмотрела позу, в которой он стоял: спиной к окну и так, что это выглядело как карикатура на молодого американца из кино — весь такой настоящий, крутой мужчина, очень сексуальный, весь — сплошные яйца и пружинистая готовность к сексу. Он стоял расслабившись, засунув большие пальцы под ремень, все остальные пальцы — расслаблены, но, так уж получилось, как будто бы случайно: они указывают на то место, где под одеждой прячутся его половые органы, — эта поза всегда забавляет меня, когда я вижу ее в кино, потому что тело венчается при этом очень юным, неискушенным, еще не пользованным, мальчишеским, типично американским лицом — почти по-детски обезоруживающее лицо и поза настоящего крутого мужика, самца. И Савл, стоя в этой откровенно сексуальной позе у окна, читал мне лекцию о том, как давит на нас общество, склоняя нас к разнообразным компромиссам. Он делал это несознательно, но это было направлено лично на меня, и это было так откровенно и так грубо, что я встревожилась. Со мной одновременно говорили на двух разных языках. Потом я обратила внимание на то, что он как-то изменился. При первой встрече я все смотрела на него, и все с каким-то неловким чувством, потому что я постоянно ожидала увидеть нечто отличное от того, что он представлял собой на самом деле, я видела худого, даже тощего мужчину в слишком просторной, свисающей с него складками одежде. Теперь же на нем были вещи, которые ему были в самый раз. Они выглядели как вещи только что купленные, новые. Я поняла, что он, должно быть, приобрел новую одежду. На нем были новые аккуратные джинсы синего цвета, тугие, и темно-синий свитер, тоже плотно его облегающий. Савл казался худеньким в этой новой, подходящей ему по размеру одежде, однако он все равно выглядел как-то не так, слишком широки были его плечи и выступающие косточки бедер. Я разразилась монологом, и я его спросила, купил ли он одежду просто потому, что я сказала ему то, что я сказала сегодня утром. Он помрачнел и после паузы ответил сухо, что не хочет производить впечатление деревенщины — «в еще большей степени, чем и так получается». Мне снова стало не по себе, и я поинтересовалась:
— Разве вам никто раньше не говорил, что одежда на вас болтается?
Он не ответил ничего, как будто я тоже не сказала ничего, стоял с отсутствующим видом. Я заметила:
— Если вам никто не говорил об этом, что ж, ваше зеркало должно было вам это подсказать.
Он мрачно рассмеялся и сказал:
— Леди, мне в последнее время не нравится смотреться в зеркала, в былые времена меня считали очень симпатичным парнем.
Говоря это, он усилил расслабленную сексуальность своей позы. Я легко могла себе представить, каким Савл был, когда его плоть совпадала с его костной основой: широкий, плотный, крепкий, светловолосый сильный мужчина, сияющий здоровьем, с сероватого оттенка холодными глазами, мужчина проницательный и четкий в своих оценках. Но аккуратная новая одежда только подчеркивала дисгармоничность его вида; он выглядел совершенно неправильно, я поняла, что он выглядел больным, да и в лице его была какая-то нездоровая белизна. И все равно он продолжал стоять так же, расслабленно, не меняя позы, не глядя на меня, Анну, прямо; но бросая мне откровенный сексуальный вызов. Я подумала, как странно, что это тот же самый человек, который способен на подлинное и глубокое понимание женщин, на то простое человечное тепло, которое проявляется даже в самом выборе слов, когда он говорит о женщинах. Я чуть было не бросила ему ответный вызов, чуть было не сказала что-то вроде: «Что, черт возьми, ты думаешь, ты делаешь, когда сначала говоришь со мной на взрослом языке, а потом вдруг предстаешь передо мной в образе героического мальчика-ковбоя с невидимыми револьверами, рассованными по всем карманам штанов?» Но нас разделяло огромное пространство, он снова начал говорить, он снова читал лекцию. Как бы то ни было, я сказала, что устала, и пошла спать.
Провела сегодняшний день «играя в игру». К полудню достигла того состояния расслабленного осмысления, которое и было моей целью. Мне кажется, что если я смогу добиться какой-то самодисциплины, вместо того чтобы читать бесцельно, бесцельно думать, то я сумею справиться с депрессией. Очень для меня плохо, что со мной нет Дженет, мне не нужно вставать по утрам, у моей жизни нет внешней формы. Должна придать ей внутреннюю форму. Если не сработает «игра», пойду работать. Я и так должна это сделать, из финансовых соображений. (Замечаю, что я почти не ем, считаю каждый пенни, настолько неприятна мне мысль о работе.) Я найду себе какую-нибудь социальную работу — это то, что у меня хорошо получается. Сегодня очень здесь безмолвно. Никаких признаков присутствия Савла Грина. Довольно поздно позвонила Молли — говорит, что Джейн Бонд «попалась на удочку» мистера Грина. Она добавила, что думает, что, если женщина может увлечься мистером Грином, значит, она начисто выжила из ума. (Предупреждение?) (*3) «Это мужчина, с которым один раз переспишь, а потом, будь уверена, потеряешь его телефон, черт возьми. Если бы мы по-прежнему были такими, ну, женщинами, которые могут переспать с мужчиной один раз. Эх, были же деньки…»
Проснувшись сегодня утром, я поняла, что чувствую себя так, как никогда раньше. Моя шея была напряжена, не гнулась. Я замечала каждый свой вздох — силой пришлось себя заставить глубоко дышать. Но главное — у меня сильно болел живот, точнее, область живота под диафрагмой. Как будто там свело мышцы, как будто там был узел. И всю меня переполняло неопределенное мрачное предчувствие. Именно это чувство заставило меня в итоге отбросить те диагнозы, которые я ставила себе сначала: несварение желудка, продуло шею и тому подобное. Я позвонила Молли и спросила, нет ли у нее хоть какой-то книги с медицинским описанием симптомов заболеваний, а если есть, то пусть она прочтет мне описание состояния тревоги. Вот тут-то я и выяснила, что я испытываю состояние тревоги, ей я сказала, что мне было нужно проверить достоверность описания такого состояния в прочтенном мной романе. Потом я села, чтобы подумать и разобраться, откуда проистекает мое состояние тревоги, — я не тревожусь о деньгах, нехватка денег никогда в жизни не могла меня расстроить, я не боюсь быть бедной, и, в любом случае, всегда можно заработать денег, стоит только задаться такой целью. Я не беспокоюсь за Дженет. Я не вижу никаких причин, по которым я могла бы впасть в тревогу. «Назвав» то состояние, в котором я нахожусь, состоянием тревоги, я ненадолго его ослабила, но сегодня вечером (*4) мне снова очень плохо. Невероятно.
Сегодня телефон зазвонил очень рано — Джейн Бонд искала Савла Грина. Постучалась к нему, в ответ — тишина. Несколько раз он вообще не приходил домой, не ночевал. Собиралась сказать ей, что он не приходил, но потом мне пришло в голову, что если она действительно «попалась к нему на удочку», то сказать ей такое будет бестактностью. Снова постучалась, заглянула в его комнату. Он был там. Я была поражена тем, как Савл спал — туго свернувшись под аккуратной простыней. Позвала его, но ответа не получила. Подошла к нему, положила руку ему на плечо, никакой реакции. Неожиданно испугалась — он был настолько неподвижен, что на секунду мне показалось, что он умер, он был неподвижен абсолютно. Та часть его лица, которая была мне видна, была белой как бумага. Как тонкая, слегка помятая бумага. Попыталась повернуть его. Когда я прикоснулась к нему, оказалось, что он очень холодный, — почувствовала, как холод пронзительно вошел в мои ладони. Я испытала ужас. Даже сейчас могу ладонями ощутить холодную тяжесть его тела, прикрытого пижамой. Потом он проснулся — но очень резко. Он одновременно обхватил мою шею движением напуганного ребенка и сел, тут же перекинув ноги через край кровати. Он был напуган очень сильно. Я сказала:
