Валерий Залотуха - Свечка. Том 1
Во всей этой истории монахов утешало лишь прозвище, крепко приклеившееся тогда к о. Мартирию. Трансформаторная будка внешне напоминала собачью, вот и стал о. Мартирий Полканом.
Братия произносила это слово с удовольствием, словно разжевывая соленый рыжик: «Полкан…»
О. Мартирий о прозвище своем знал и ничего против него не имел. Более того, оно ему нравилось, и он даже пытался найти автора, чтобы выразить свою благодарность, но это, конечно, не удалось.
– Марш в будку, Полкан православный! – командовал сам себе о. Мартирий, чуть не на четвереньках забираясь по вечерам в свое убогое, но любимое жилище.
Всё, решительно всё не нравилось братии в о. Мартирии, всё ее в нем раздражало: и привычка надолго задумываться, как бы выпадая из мира сего, и строгая неприветливость взгляда, и манера вести беседу, задавая вопрос только для того, чтобы самому же на него ответить, причем одним и тем же словом: «никак», даже нашептали однажды настоятелю, что, мол, мнит он себя среди них апостолом Павлом, который, судя по его посланиям, именно так строил свою речь.
Отец-настоятель вызвал тогда к себе о. Мартирия и прямо его об этом спросил.
– Никак, – не согласился о. Мартирий и, улыбаясь, объяснил: – Я еще до Павла так говорил.
И услышать это было так неожиданно, что слабому здоровьем отцу-настоятелю стало нехорошо, о. Мартирий же хотел сказать, что он имел привычку так разговаривать еще до того, как впервые прочел Павловы послания, и закончил следующими словами:
– Тут скорей не Павел виноват, а Петр.
Услышав это, настоятель накапал себе сорок капель валокордина, выпил и строгим тоном потребовал объяснений.
Пришлось о. Мартирию вспоминать свою прошедшую жизнь. Оказывается, его крестный отец дядя Петя, Петр, материн родной брат, имел привычку так разговаривать: сначала задавал себе вопрос, а потом резал его под корень, как ножом, решительным «никак», хотя апостольских посланий конечно же не читал и в сознательной своей жизни в церкви был лишь однажды – когда крестил своего племянника.
Отца-настоятеля данное объяснение удовлетворило, и он строго попенял жалобщикам, сказав, что ничего зазорного нет в том, что священнослужитель использует апостольскую форму речи, главное, чтобы его слова не расходились с делами.
А с делами у о. Мартирия было все в порядке.
Взять ту же похоть – первейшего врага монашеской жизни (хотя это раньше она была первейшим врагом, нынче у монашеской жизни другой враг, но об этом как-нибудь потом). Итак, взять ту же похоть. О. Мартирий задавил в себе данный грех, еще не став монахом, испугав его телесной болью так, что тот и головы не смел поднять!
Было это в Сербии, на войне, активным участником которой наш герой являлся. Когда крепко выпившие перед сном боевые товарищи засыпали, оставив на видеомагнитофоне какой-нибудь порнофильм, этот единственный востребованный на войне киножанр, будущий о. Мартирий, за силу, внешность и характер прозванный сербами Русским Дивом, садился в колченогое кресло, переламывал автоматный патрон, аккуратно, горочкой высыпал порох на тыльную сторону ладони, смотрел на экран и ждал, и, как только плоть начинала проявлять к видеоизображению свой плотский интерес, подносил к пороху зажигалку…
Повторялось это много раз, причем порох насыпался не на новое место, а всегда на старое, растравленное, которое начинало уже саднить, как только патрон переламывался, и гореть огнем от одного лишь щелчка зажигалки. Совершая столь варварские самоэкзекуции, Русский Див никаких планов насчет будущей своей монашеской жизни не строил, – какие могут быть планы на войне, когда во всякий день и во всякий час ты можешь получить рану, несовместимую с жизнью? Просто сон приснился однажды, как насилует он местную жительницу, то ли сербку, то ли албанку, черную, худую, – со всеми отвратительными подробностями насильственного полового акта. Прочитав где-то когда-то или просто услышав, что во сне реализуются наши скрытые желания, стал будущий о. Мартирий с ними бороться. И надо сказать, в борьбе своей преуспел: благодаря тем прижиганиям, он не только никого не изнасиловал, но и до проституток, которых на любой войне, как грязи, не опустился, и даже ни разу не принял телесной благодарности сербских солдаток и вдов, когда приходилось защищать их дома от настырных албанцев.
Зато теперь, когда монастырская братия периодически каялась в грехе похоти, о. Мартирий даже не упоминал о нем на исповеди – нету и нету.
Пострижение в монахи, рождение инока Мартирия означало одновременно духовную кончину человека, фамилию, имя и отчество которого он раньше носил. «Новорожденный» не оплакивал покойника и поминал его разве что по приказу начальства, как в случае, описанном выше. Ниже же можно привести другой случай, когда от воспоминаний прошлого он категорически отказался.
Однажды в монастырь приехали два сотрудника православной газеты «За Русь святую!» и, найдя о. Мартирия после службы в храме, один из них с выражением прочитал вслух по бумажке:
– Коромыслов Сергей Николаевич, русский, образование высшее техническое, есаул Яицкого казачьего войска, активный участник боев в Абхазии и Сербии, награжден орденом атамана Платова, – и, подмигнув, спросил: – Помните такого?
О. Мартирий задумался, пожал плечами и, ответив: «Не помню», вышел из храма, после чего заперся в своей будке и, сколько православные газетчики ни просили их впустить, даже не отозвался. А были у них на монаха большие планы – сделать символом, знаменем, рупором, а не просто сфотографировать и статейку в газетке тиснуть. Стучали, упрашивали, укоряли, а он стоял перед иконами и просил Господа избавить его от греха житейской памяти, потому что воспоминания полезли из головы в душу.
Да, память не похоть, горящим порохом ее не вытравить.
Хотя, возможно, и здесь о. Мартирий придумал бы какое-нибудь членовредительство, у него, в прошлом инженера силовых машин, имелись на этот счет идеи и даже чертежи, но для их воплощения следовало испросить у отца-на-стоятеля благословения, а такого благословения тот наверняка бы не дал, как не дал о. Мартирию благословения на ношение вериг.
Да и с теми же пороховыми присыпками и прижиганиями еще какая была морока – монастырская братия живо интересовалась, что это за рубцы на руках о. Мартирия, где, когда и за что его «распинали», а так как сам он в ответ отмалчивался, по обители пополз слушок, что это следы от стигматов, а поскольку у православных быть их не может, потому как стигматы – бесовское искушение, которому подвержены исключительно католики, в головах братии зародился законный вопрос, с которым они ввалились однажды гурьбой в покои настоятеля: «А не засланный ли казачок наш о. Мартирий?» Отец-настоятель строго отчитал доносчиков – сикофантов, после чего вызвал о. Мартирия к себе и приказал: «Ну, рассказывай, отец, что там в твоей жизни было?»
Этот отец-настоятель мало что о нем знал, так как прибыл на служение в монастырь недавно, о. Мартирий же пребывал в нем с первого дня, когда заключенные и охранники «Пионерки» покинули наконец его священную, но испоганенную землю. Даже еще раньше – зэков уже увезли на новое место сидеть, а держиморды все еще топтались, подчищая и унося последнее. И тогда назначенный на это место отец-настоятель взял с собой о. Мартирия и о. Мардария. И они разбили там две палатки – прямо напротив памятника ненавистной Пионерке, женщине, которая в двадцатом году расстреляла всех тогдашних монахов и превратила монастырь в тюрьму, вбили в землю крест и стали творить перед ним непрерывную днем и ночью молитву, чтобы скорей убралось отсюда антихристово семя.
Настоятеля звали о. Афанасий, и стоило о. Мартирию или о. Мардарию громко его позвать, как тюремщики глумливо рифмовали, крича: «Семь на восемь, восемь на семь!» – что, к слову сказать, являлось совершеннейшей неправдой, потому как о. Афанасий был человечек субтильненький и личико имел дробненькое.
Не хотели тюремщики уходить, но пришлось, и последним покидал оккупированную территорию их начальник с говорящим именем-отчеством – Марат Марксэнович. В парадной форме, при наградах, с гордо поднятой головой шел он мимо тупивших взгляд, с трудом скрывавших свое душевное ликование монахов. Видимо почувствовав его, Челубеев остановился, обернулся и прокричал угрожающе: «Мы еще встретимся, бородатые!» Тут монахи не удержались и прыснули смехом, потому что из всех троих бородатым был лишь один о. Мартирий, у о. Афанасия торчали на подбородочке три волосинки, а у о. Мардария борода и вовсе не росла.
– Встретимся, встретимся, – пробормотал тогда настоятель, и пророческий смысл этих слов о. Мартирий понял позже, когда приехал в «Ветерок» и вошел в кабинет Челубеева.
Как только последний оккупант скрылся с глаз, о. Мартирий попросил у о. Афанасия благословения, подошел к скульптуре Пионерки, обхватил ее, напрягся, выдернул из постамента и, пронеся над головой, перебросил через монастырскую стену в крапивный овраг.
