Валерий Залотуха - Свечка. Том 1
Вперед, читатель!
Глава шестнадцатая
О. Мартирий и мир
О. Мартирий не любил мир, и мир отвечал ему тем же.
«Ненавижу содомитов», – сказал о. Мартирий, приказав не подпускать к храму ближе чем на сорок метров тех, кого называют опущенными, кто сами себя называют обиженными.
Но сразу оговоримся – это бескомпромиссное чувство было напрочь лишено осуждения. «Разве мы осуждаем вшей, посыпая голову вшивого дустом?» – спрашивал себя о. Мартирий и сам же себе отвечал: – Никак!» Ненависть о. Мартирия к миру носила характер деятельный, содержательный – на пустое осуждение у него просто не оставалось времени, и получалось, что это не совсем ненависть или даже совсем не ненависть.
Но и не любовь, конечно, ибо какая может быть любовь к тем же содомитам, разве что содомская…
Решительно отсекая обиженных от храма, строго-на-строго запретив им к нему приближаться, о. Мартирий при этом нисколько не самоуправничал, а всего лишь выполнял поучения отцов церкви – великих и помене, а также предписания на эту, во все, оказывается, века актуальную тему вселенских соборов, которые не раз цитировал просвещенный в истории церковного строительства о. Мардарий.
Логика о. Мартирия была проста: чтобы спасти зараженный болезнью организм, нужно первым делом локализовать очаг заражения, и, лишенная связи со здоровой тканью, которой питается, зараза начнет пожирать самое себя – до полного очищения и выздоровления. Да, будет больно, да, скорее всего, что-нибудь отомрет и даже, возможно, отвалится, но разве можно бояться потерять часть, если речь идет о целом? Чтобы ответить на этот вопрос, не нужно даже прибегать к помощи Писания, где прямо так и сказано – настолько это очевидно.
Но действие равно противодействию… «Ненавижу содомитов», – сказал о. Мартирий, и содомиты – обиженные ИТУ 4/12-38 платили ему за это звонкой монетой, не просто ненавидя, но от всей души желая скорой и мучительной смерти в дороге или в зоне.
Но ладно зона, этот земной ад – как его невольные обитатели могут относиться к монаху-ортодоксу? Однако и в монастыре, образе рая на земле, не сложились у о. Мартирия отношения с такими же, как он, православными.
Надо сразу и прямо сказать: не любила монастырская братия о. Мартирия, не любила и боялась. Нет, никому из них не пришлось отведать его могучих кулаков – им достаточно было видеть, как гнал однажды о. Мартирий двух дюжих бандюков по обители до монастырских врат и за ними еще километра полтора…
Лет пять назад обнаглевшие вконец к-ские бандиты решили обложить данью монахов, потому что те остались последними, кто такой данью не был обложен. Прислали двух устрашающего вида «быков», и первым, кого они в монастыре встретили, оказался о. Мартирий. Тот долго не мог взять в толк, чего от него хотят, – бандиты сами нередко жертвуют на монастыри, дают деньги, чтобы денно и нощно замаливали там их прошлые, настоящие и будущие грехи, эти же требовали жертвы от монастыря.
Могу даже рассказать, как дело было… Поздоровались, то да се, про погоду поговорили, а потом один достал из кармана металлический рубль и, крикнув: «Лови!» – подбросил монету, ловко закрутив ее пальцем. И о. Мартирий поймал. Автоматически, что называется, даже подумав, что это жертва на храм. Но делать этого, оказывается, было нельзя ни коем случае, потому что данное действие означает, что теперь ты у них под крышей. То есть не они приносили жертву монастырю, а монастырь должен будет теперь периодически приносить им мзду. Даже когда речь зашла о сумме, о. Мартирий все еще не мог ничего понять, а поняв наконец и перекрестившись, такой дал им мзды…
«Быки» неслись, как два обделанных козленка, и, отбежав на безопасное расстояние, хлюпая расквашенными носами, раздирая заплывшие веки, пришепетывая и присвистывая, пообещали завтра же «на пяти джипах подсосаться», в которых будут сидеть «двадцать конкретных пацанов с калашами», которые же «всех вас здесь, бородатых козлов, замочат».
Хорошо, что братия не слышала эту угрозу, а то был бы в обители переполох. Нет, монахи не стали бы варить смолу, чтобы лить ее на головы наступающих супостатов, а кинулись бы наверняка в ближайшее отделение милиции, строчили бы там заявления с требованием оградить, защитить, наказать – короче, явили бы себя миру во всем своем несовершенстве, если не сказать – ничтожестве.
О. Мартирий угрозу слышал и отнесся к ней со всей серьезностью. Выстрогав ночью здоровенную дубину, весь следующий день он простоял у монастырских врат, сменив по договоренности дежурного вратаря. Неизвестно, чем закончилась бы его новая встреча с бандитами, но обещанный приезд так и не состоялся.
Хотя выезд был.
Правда, «подсасывались» бандиты не на пяти джипах, а на трех «девятках», а про калаши и теперь ничего неизвестно, но известно точно, что ровно на половине пути первая девятка на скорости сто тридцать километров в час вылетела на полосу встречного движения, встретилась с идущим на скорости восемьдесят «КРАЗом» и продралась там аж до третьей оси, оставив по пути грязные ошметки человечины, лохмотья спортивных костюмов и обрывки золотых цепей. Перепуганного водителя «КРАЗа» бандиты пальцем не тронули, они сами перепугались так, что, постояв в молчании над останками товарищей несколько минут, сели в оставшиеся две «девятки» и, не помышляя больше о мести, развернулись и двинулись обратно, не превышая предельно допустимой скорости.
Случай этот стал в монастыре известен, но не изменил отношения братии к о. Мартирию в лучшую сторону – именно тогда к всеобщей к нему нелюбви прибавился самый настоящий страх.
Однако не за силу не любили и боялись о. Мартирия монахи, а за то, что его несомненная сила не считалась с их очевидной слабостью.
Взять, к примеру, ту же пятисотницу, которую о. Мартирий первым в обители стал практиковать. А пятисотница – это пятьсот раз Иисусову молитву прочитать, а между ними еще и другие, и после каждой надо на колени встать, пола лбом коснуться, подняться, перекреститься, снова молитву прочитать. Глядя на о. Мартирия, кое-кто из братии решил его примеру последовать. Молитва для монаха – дело главное, кто же спорит, ну а силы где взять? О. Горгония на первой же пятисотнице в больницу по «скорой» отвезли – как сказали потом врачи, у него печень чуть не разорвалась. Сам же о. Горгоний, уже после выписки, так охарактеризовал сложившуюся ситуацию: «Духом мы юны, телом немощны – вот и идем на разрыв».
Не любила и боялась братия о. Мартирия бодрствующего, но спящего еще больше боялась и не любила. Именно со сна и началась общемонастырская к о. Мартирию неприязнь, перешедшая в конце концов, если называть вещи своими именами, в ненависть. Как известно, монахи спят мало, по долгу службы, точнее – служения, за весь мир откликаясь на известный им призыв бодрствовать[47], а о. Мартирий же спал меньше положенного, оставляя для этого бесполезного, на его взгляд, занятия не более четырех часов в сутки.
Однако и их оказалось достаточно, чтобы испортить отношения с братией.
В Неверском Свято-Ферапонтовом мужском общежительном монастыре, как и во всех современных монастырях, монахи жили в общих кельях по несколько человек, потому что, согласно общему в церковной среде мнению, современного монаха, вчерашнего советского человека, наедине с собой оставлять нельзя, потому как в одиночестве он может такого напридумывать, а то и наделать, что мама не горюй, святых выноси. В Ферапонтовом с этим никто не спорил, но невольные однокелейники о. Мартирия вслух высказывались, что лучше бы ему было уйти в пустынь и жить отшельником, так как совершенно не высыпались из-за его привычки во сне разговаривать.
И ладно бы разговаривал, с кем не бывает, но о. Мартирий во сне воевал! Сожители жаловались настоятелю, затыкали уши ватой, сами не давали ему спать, но все бесполезно: как только о. Мартирий опускал свою голову на кожаный валик, не по чину именуемый подушкой, и смеживал тяжелеющие вежды, как тут же начинал выкрикивать разные военные команды, ругаться и даже, прости, Господи, чертыхаться. Нередко также он спорил во сне с неведомым Лом-Али о расстреле каких-то грузин, и тут уж точно не заснешь, потому что интересно – расстреляли их или нет? Да и не тот ли это Лом-Али, которого наши доблестные спецслужбы ловят, ловят и никак не могут поймать?
К жалобам братии о. Мартирий относился с пониманием и сочувствием, не на словах, а на деле пытаясь им помочь. Соорудив из кожаного ремня подобие уздечки, он стягивал на ночь голову и подбородок, чтобы не мог открыть во сне рот, но после двух-трех таких ночей братия взмолилась этого не делать, так как звук все равно шел – сквозь зубы и как бы из чрева, что вызывало уже не страх, а ужас.
В конце концов отец-настоятель внял просьбам братии, и о. Мартирий стал жить отдельно, причем на значительном от всех расстоянии у дальней монастырской стены в брошенной трансформаторной будке, оборудование из которой тюремщики выворотили и увезли, когда перебирались на новое место жительства. К низенькой двери о. Мартирий прибавил крошечное оконце, пробив его в стене и застеклив осколками старого стекла, сложил печечку, соорудил топчан, поставил стол, стул и, конечно, иконостас и аналойчик, и зажил уединенно, что, казалось, должно было смягчить общее к нему отношение, но братия еще больше ожесточилась, потому что все сразу задались вопросом: по какому такому праву о. Мартирий живет один, как барин, когда они живут в тесноте, как в советской общаге?
