Герман Вук - Внутри, вовне
Когда я пришел, Сандра сидела с Эйбом в саду и кормила его обедом. Я оставил их вдвоем и вошел в дом, где Марк злорадствовал по поводу очень ругательной рецензии на роман Питера Куота в журнале «Тайм». Это был старый номер, чуть ли не месячной давности: из-за войны почта из Америки в Израиль шла очень долго.
— Вот и окончена куотовская жидокомедия, — сказал Марк, — и давно пора! Шутки в сторону: беллетристика куотовской школы умерла. Евреи — это обреченная порода, потому что сколько еще военных чудес может сотворить Израиль? Это уже больше не смешно.
Хотя я тогда был не в настроении спорить, он задел меня за живое, и я ополчился на него.
— Мы вовсе не обреченная порода — и именно потому, что существует Израиль, — возразил я. — Вот если мы перестанем смеяться над собой, мы и вправду можем стать обреченной породой. Что же до военных чудес, то, не волнуйся, они будут продолжаться до тех пор, пока арабы не поумнеют и им не надоест умирать за советские интересы. Тогда наступит мир.
— Он твой клиент, — горько сказал Марк.
Собственно говоря, Питер не в таком уж аховом положении. Его последний роман, конечно, оказался неудачей, и издатель, естественно, не жаждет дальше печатать его книги, но Питер уже обратился к другому издателю с идеей нового романа. Он позвонил мне на следующий день после окончания войны и рассказал, что в этом романе он задумал обыграть, хотите — верьте, хотите — нет, эпос о Гильгамеше. Он натолкнулся на этот добиблейский рассказ о всемирном потопе и начал, как одержимый, читать книги о шумерских верованиях — как я понимаю, довольно бессистемно. Питер хочет написать потрясающую книгу о древнем Двуречье, заканчивающуюся описанием всемирного потопа.
— Это будет роман о последней катастрофе, мощная аллегория современности, — сказал он.
Новый издатель на эту идею явно клюнул, и речь уже идет о многоцифровом гонораре. Гильгамешевского Ноя зовут Ут-Напишти. Питеру придется что-то сделать, чтобы это имя не звучало так смешно, но я уверен, что он что-нибудь придумает. Питер горазд на выдумки.
В саду я попрощался с Сандрой. Она и Эйб так же скрытничают относительно своих будущих планов, как Ли и Моше Лев. Я лишних вопросов не задаю. Эйб ослеп не полностью. Когда сняли бинты, он одним глазом различал свет и тень, а другим реагировал на световые раздражители. Теперь ему снова наложили бинты. Израильские врачи сказали Марку, что лучший хирург в мире, который делает такие операции и может вернуть Эйбу зрение, работает во Флориде. Сандра повезет к нему Эйба, когда он достаточно оправится, чтобы вынести перелет. Он должен будет пробыть во Флориде около года, а Сандра тем временем хочет поступить на юридический факультет в Майами.
— Я буду его глазами, — сказала Сандра, — если ему это будет нужно; и, во всяком случае, я смогу стать юристом. Он сумел внушить мне интерес к юриспруденции.
— Он сумел внушить тебе интерес к себе, — сказал я.
— Ладно, возвращайся домой, — сказала Сандра. — Мама, наверно, уже на стены лезет, оставшись в Джорджтауне одна как перст.
Когда я пожимал руку Эйбу, мне трудно было найти слова. Я выдавил из себя лишь какую-то пустую ободряющую фразу насчет того, что авось все будет хорошо.
— Все уже хорошо, — сказал он с грустной, но одухотворенной улыбкой, подняв ко мне свое незрячее забинтованное лицо. — Мы победили.
Затем генерал пригласил меня с ним выпить. Он любит шотландское виски, и в этом он не похож на других израильтян, которые чаще всего совсем не пьют спиртного, а если и пьют, то разве что сладенькие ликеры. Генерал — типичный профессиональный военный, высокий, крупный человек с большой челюстью, тяжелыми кулаками и простыми, обезоруживающими манерами. Перед войной он работал в военной администрации Газы. Я передал ему слова Моше Лева о переговорах по разъединению войск. Генерал очень резко возразил. Он сказал, что государственный секретарь — оппортунист, который продает Израиль за понюшку табаку ради того, чтобы выслужиться перед арабами, тогда как решительная американская поддержка израильской позиции могла бы уже сейчас обеспечить прочный мир на Ближнем Востоке.
— Арабский мир находится в состоянии полного хаоса, — сказал генерал. — С Сирией покончено. Египет наголову разбит. Советский Союз делал много шума и посылал арабам оружие, но не смог им помочь. Они начали массированное наступление и сумели застать нас врасплох — и все-таки проиграли войну. Воздушный мост, конечно, нас очень ободрил, в этом нет сомнения, но еще до того, как он начался, мы уже начали форсировать Суэцкий канал. Мы переломили ход войны с помощью того оружия, которое у нас было. Американцы показали себя с самой лучшей стороны. Воздушный мост они организовали совершенно блестяще. Но государственный секретарь — это типичный придворный еврей: ради того чтобы выставить себя этаким новым Меттернихом, он хочет свести на нет все, чего мы добились и для Соединенных Штатов и для себя.
— Сама Голда публично сказала, — напомнил я, — что американцы спасли Израиль.
— Голда и Даян не решились на превентивный воздушный удар в тот день, когда арабы начали войну. Они заботились о том, что подумают американцы. Это стоило нам двух тысяч погибших и двух лишних недель боев. Теперь Голде ничего не остается, как утверждать, будто эта цена была оправданна. Но это неправда.
Так всегда в Израиле: любые политические споры заходят в тупик из-за полной непримиримости спорящих. Необходимо то проверенное веками решение, которое во многих случаях рекомендует Талмуд: «Этот вопрос нуждается в дополнительном изучении».
По громкоговорителю объявили посадку на мой рейс.
* * *Мысль о необходимости дополнительного изучения вопроса все больше и больше меня преследует. Что, в сущности, произошло? Верно ли, что превентивный удар остановил бы арабов? Верно ли, что это вызвало бы недовольство американцев? Арабы, напав первыми, ни у кого недовольства не вызвали, это само собой очевидно. Как насчет раздора среди израильских генералов на южном фронте, о чем только что начали появляться кое-какие сообщения в печати?
Но за всем этим стоит главный вопрос, который все больше и больше не дает мне покоя: как случилось, что народ, который тридцать лет назад безропотно шел в газовые камеры — миллионами, с женщинами, детьми и стариками, — теперь, на протяжении жизни лишь одного поколения, настолько преобразился, что создал самую впечатляющую армию на земле? Это — воистину ошеломляющее превращение, ставшее основой военной победы, которой до сих пор дивится мир. И на этот вопрос мне не ответить.
А кто ответит? Где книги об этом? В чем объяснение? Если я не найду такой книги, которая на понятном английском языке растолкует мне все, что я хочу понять, может быть, мне стоит самому взяться за дело и постараться исследовать этот вопрос — и написать об этом книгу? В конце концов, ведь написал же я уже одну книгу — или почти написал.
Самолет пошел на взлет, перо дрожит, писать невозможно.
* * *Мы уже летим. Я хотел бы еще раз приехать в Израиль — и, может быть, даже поселиться здесь, чтобы написать ту книгу; почему бы и нет? У нас с Джен есть деньги. Помогать большим фирмам объегоривать на миллионы долларов американское налоговое управление — это занятие больше не кажется мне таким уж увлекательным. Джен считает, что Израиль хорош для израильтян, да и для Сандры, если ей этого хочется — хотя на этот счет у нее большие сомнения, — но для нас переселиться в Израиль было бы чистейшим безумием. Ладно, поживем — увидим.
По мере того как самолет делает большой круг и набирает высоту, огни Израиля мерцают все тусклее и растворяются в темноте; из репродуктора начинают звучать слова старой мо-лигвы, слова заключительной части «кадиша», ставшие для израильтян чем-то вроде походной песни:
УСТАНАВЛИВАЮЩИЙ МИРВ СВОИХ ВЫСОТАХ, ОН ПОШЛЕТ МИРНАМ И ВСЕМУ ИЗРАИЛЮ,И СКАЖЕМ: АМЕН!
Каждый раз, когда я улетаю из Израиля и смотрю на побережье и на огни, я чувствую тягу к нему — но теперь! Мама осталась в Израиле навсегда, и, может быть, Ли тоже, и — по крайней мере, до поры до времени — Сандра, и даже Марк Герц. Снова и снова звучит припев песни — волнующая мелодия, в которой повторяются всего два ивритских слова: «Яасэ шалом», то есть «И Он пошлет мир»:
Яасэ шалом,Яасэ шалом!
Сейчас, когда я бросаю последний взгляд на Израиль, мне хочется бросить последний взгляд на Бобби Уэбб; потом я напьюсь, но до этого — еще одно, пока я не забыл. Когда сегодня утром у себя в отеле я в полном одиночестве читал молитвы, я прочел вот этот отрывок из ежедневной молитвы, и сейчас, когда я смотрю на тускнеющие огни, он снова звучит у меня в мозгу:
