Гюнтер Грасс - Собачьи годы
Однако, сколь красноречиво ни расписывает директор Брауксель установившуюся между птицами и пугалами полную гармонию, несведущий экскурсант Матерн то и дело бормочет, словечко «живодерство». Когда же он слышит, что фирма, в целях дальнейшей рационализации, приучает теперь воробьев, полевых голубей и черных дроздов гнездиться, высиживать и выводить птенцов в горной породе, когда ему начинают мерещиться целые птичьи генерации, не ведающие света дня, а угрюмые соляные своды принимающие за свод небесный, он уже прямо говорит об адских мучениях адских птиц, хотя во всех трех камерах жизнь, на первый взгляд, идет дружно-весело и совсем по-майски: трели жаворонка и посвист зяблика, голубиное воркованье и галочий грай, наконец, сумбурный воробьиный гвалт, — словом, акустика полноцветного майского полдня безоблачно царит под сводами всех трех камер; лишь иногда, совсем редко, когда рудничная вентиляция в восемьсот пятидесятой оставляет желать лучшего, чтобы не сказать почти иссякает, служащим фирмы «Брауксель и К°» приходится подбирать с пола тельца отдельных пернатых созданий, у которых подземная атмосфера отбила всякую охоту радоваться жизни.
Несведущий экскурсант заявляет, что он просто убит. С его уст даже срывается тавтологическое словосочетание «адское позорище». И если бы не штейгер участка, который сулит ему в двадцать девятой камере показать венец всего птичьепугального образования, а именно выпускной праздник, или большой заключительный всепугальный митинг — он бы давно уже очертя голову мчался к рудничному двору, чтобы уж там — буде, конечно, он туда добрался — кричать и требовать, словом, рваться к воздуху и свету, к солнцу и маю.
Ну, а так он снова вынужден подчиниться и вот уже смотрит, но, конечно, со стороны, на весь этот феерический балаган. Ибо в этом пугалопараде представлены все выпускники-фирманты всех обучающих камер. Пугала-богомольцы и пугала-десантники, гражданские пугала — эти целыми семьями с пугалоглавой во главе. Разнузданные, подавленные и самодостаточные пугалокозлы. В испоганенном тряпье на пугальный слет и пугальный шабаш прибывают: философское пугало в вязаной шапочке, приведенные к средним значениям периферийные пугала, ангелоподобные элитные пугала, а также все, чем может порадовать нас история: бургундские носы и габсбургская губа, шиллеровский ворот и суворовский сапог, испанский черный на прусском голубом, а промежду ними — барыги свободной рыночной экономики и почти уже неразличимые, ибо скрывшиеся в собственных потрохах, внутренние эмигранты. А это еще кто разоряется, кому больше всех надо, кто обеспокоен пугальными умонастроениями и пугалопеременами? Да конечно же всеобщие любимцы — оппортунисты, те, что под коричневым носят красное, но в любую секунду готовы юркнуть и в церковное черное. А в самую гущу праздника — ибо государственное уложение подразумевает тут равноправие представительства — уже рвутся своенравные театралки отдельности. Одно слово — пестрота, пугалокрасочность, благолепие! Родной пугалонемецкий уже коммуницирует. Пугаломузыка облагораживает ненависть, ярость и неугомонную месть, три первичных эмоции, которые во всех камерах тщательно смазали всем пугалам механику, да и сейчас, в зале, ходят надсмотрщиками и покрикивают: «Вот ужо! Смотрите у меня!»
Однако в целом фирманты ведут себя прилично, хотя в любую минуту и готовы к шалостям. Пугала с полной боевой выкладкой пристают к поющим пугалам-миссионерам. Пугало-стервятник не может отказать себе в удовольствии поразмять когти. Историческая группа «Смерть Валленштейна» почему-то затащила в свои ряды горстку больнично-бледных медсестер. Кто бы мог подумать, что досократическое философски-лыжное пугало позволит втянуть себя в диалог с лукавой теорией социального расслоения? Ажиотаж нарастает. Разученный в седьмой камере и совершенно несправедливо названный кое-кем «адским» смех, а иногда уже и хохот, волнами перекатывается по залу, смешиваясь где с плачем из восьмой, а где и со скрежетом зубовным из девятой камер; ибо какой праздник обходится без шуток и смеха, но и без слез по поводу пропавшей сумочки, и без мгновенно вспыхнувшей ссоры, быстро улаженной и погребенной под скрежетом зубовным?
Когда, однако, объединенные общим заключительным торжеством фирманты, ведомые директором с псом и несведущим экскурсантом, что плетется за штейгером участка, препровождаются в расположенную по соседству тридцатую камеру, тут мгновенно устанавливается мертвая тишина.
Стыд повелевает Матерну отвернуть голову, когда весь собравшийся здесь пугальный цех, подчиняясь — уж Матерн-то знает — командам дистанционного управления, то есть, как он же, Матерн, формулирует, «с бездушным автоматизмом», принимает торжественную присягу на верность фирме «Брауксель и К°». И птичьи пугала осмеливаются лопотать, повторяя за диктором: «И да поможет мне Бог!» И присяга, начавшись традиционным в стране «Клянусь именем…», заканчивается — после того, как обещано было никогда не предавать своего подземного происхождения, никогда самовольно не покидать вверенного пугалу поля, неизменно исполняя главное свое назначение, строго, но честно отбивая охоту у птиц — заканчивается все тем же обращением к Нему, Тому, чье око и здесь, под землею не дремлет: «И да поможет мне Бог!»
Остается только упомянуть, что в тридцать первой камере изготовленные на экспорт пугала — по отдельности и целыми коллекциями — упаковываются и укладываются в ящики, а в тридцать второй ящики надписываются, заполняются накладные и производится погрузка в автофургоны.
— Таким образом, — говорит штейгер участка Вернике, — мы с вами достигли конечного пункта нашего длительного производственного цикла. Надеюсь, общее представление у вас теперь имеется. Вход в наземные объекты — лаборатории, цех автоматики и электромастерские — экскурсантам, к сожалению, запрещен. И на наш стекольный завод тоже только по специальному пропуску. Если захотите, можете, конечно, попросить господина директора…
Однако несведущему экскурсанту Вальтеру Матерну всего увиденного более чем достаточно. В глазах у него рябит до тошноты. Он готов мчаться к свету куда быстрее, чем дрезина, везущая их к рудничному двору. Матерн сыт по горло.
Поэтому он даже не особенно перечит, когда Брауксель, директор предприятия, схватив черного пса Плутона за ошейник, сажает его на цепь аккурат там, где начинался их ознакомительный осмотр, где завершается характеристика месторождения, где по указанию Браукселя прибита гостеприимная табличка «Добром наверх!» и где Матерн, будь его воля, начертал бы совсем другие слова: «Оставь надежду всяк, сюда входящий»[473].
Уже открыта дверца бадьи, чтобы на канате вознести их наверх, когда несведущий экскурсант подбирает, наконец, слова:
— Вообще-то это моя собака.
На что Брауксель произносит слова окончательные:
— Да разве там, в веселом надземном мире, сыщется более достойный объект охраны для такого-то пса? Его место здесь. Здесь, где ствол главной подъемной шахты говорит свое «аминь» и вентиляционные штреки жадно выдыхают засосанный сверху майский воздух. Пусть сторожит здесь, хотя и не зовется Цербером. Ибо Оркус там, наверху!
О, канатный взлет вдвоем, ибо штейгера они оставили внизу.
О, несравненные, возносящие пятнадцать метров в секунду.
О, знакомое чувство, что всякий лифт — посредник.
Гул, среди которого они молчат, ватой забивает каждое ухо. Но каждый из них слышит, что пахнет горелым. И каждое упование обращено к канату с мольбой сохранить, ради Бога сохранить свою целокупность, дабы снова свет, дневной свет, еще хоть разок солнцем напоенный май…
Но когда они, уже наверху, выходят на помост «полотенца», с неба сеется дождь, а с Гарца на округу наползают сумерки и хмарь.
И оба, Тот и Другой — ибо кому еще охота величать их Браукселем и Матерном? — я и он, с погашенными огнями шагаем мы к штейгерскому бараку, где комендант забирает у нас шлемы и карбидные лампы. Он разводит нас, меня и его, по кабинкам, где, сложенная, лежит одежда Матерна и Браукселя. Он и я, оба мы сбрасываем с себя наши подземные одеяния. Для меня и для него уже стоят наполненными ванны. Я слышу, как Эдди уже плещется за перегородкой. Теперь и я ступаю в купель. Пусть вода нас выщелачивает. Эдди что-то насвистывает. Я пытаюсь подсвистеть. Получается плохо. Оба мы нагишом, каждый в своей купели. И каждый отмывается в одиночку.
Примечания
1
Первым изданием роман «Собачьи годы» вышел в издательстве «Лухтерханд» в 1963 году. Роман завершает так называемую «данцигскую трилогию» Грасса, куда входят также роман «Жестяной барабан» (1959) и повесть «Кошки-мышки» (1961).
Создавая роман, захватывающий как глубокие исторические пласты, так и злободневные явления западногерманской современности — то есть немецкой жизни пятидесятых — начала шестидесятых годов, Грасс, естественно, не мог обойтись без вспомогательной литературы и источников, на которые указывают комментаторы его немецких изданий.
