Русский рай - Слободчиков Олег Васильевич
Бриг качало. С открытыми глазами передовщик лежал на рундуке, то головой, то пятками упираясь в переборки, и думал: «К чему бы сон?» Против него похрапывал Васька. Прохор, сбросив одеяло, свесил длинные волосы с качавшейся койки. Клокотала вода за бортом. Сон развеяли навязчивые мысли и воспоминания: шкуры, туши, кровь, паи… Убийство животных не было для Сысоя страстью, как у эскимосских партовщиков. Он искренне радовался большому паю, бывало, хвалился им во время гульной недели. Шкуры, добытые партовщиками под его началом, были благополучием его и их семей. Хороший калан с Алеутского архипелага даже на месте, оценивался в такие деньги, которые тобольский дом Сысоя не мог заработать за год, но все уходило в обмен на одежду, хлеб, ром, табак, подарки, а душа, год от года, получала все меньше радостей.
Бес ли манил? Ангел ли призывал? В детстве Сысою не хотелось жить так скучно и однообразно как жили отец и дед, блазнилась какая-то воля, о которой с пережитой болью рассказывал дядька-драгун, служивший в Охотске и на Камчатке. На Кадьяке и Ситхе не было ни воли никакого другого счастья, кроме встреч с семьей после разлуки. Теперь было потеряно и это. Агапа с ее страстными ласками вспоминалась как приятный сон, но, покинув Кадьяк, Сысой ничуть не тосковал о ней. Оставалась только Калифорния, о которой был наслышан с юности, не угасли в душе детские мечты об Ирии – справедливой и праведной прародине всех русичей. Что сулил сон? Встречу с дорогими упокоившимися родичами через телесную гибель или ту самую еще не перегоревшую в душе мечту?
Сысой так и не уснул, ожидая нового удара склянок. Звенела рында, вахтенный переворачивал песочные часы, бриг степенно раскачивался с борта на борт, ловил парусами ночной бриз с выстывающей суши. Разъяснивались сумерки, зычно кричал капитан, гремели башмаки по палубе, корабль менял галс, в каюте стало светлей, перестал похрапывать, обеспокоенно зашевелился и зевнул Васька, вытянулся и перевернулся на другой бок Прошка. Со следующим ударом корабельного колокола нужно было подниматься на утреннюю молитву с тяжелой от недосыпа головой. Сысой встал, перекрестился, зевая, вышел на палубу.
День грозился быть ясным. На чистом, без облачка, небе алел восток, разгоралась заря-зарница красная девица. При перемене ветра висли паруса, бриг мерно покачивался на пологой волне прилива. Джонатана сменил на мостике его брат Натан. По выбритому лицу старпома видно было, что он тоже плохо спал: злющим голосом объявил утреннюю приборку, насупившись и сутулясь, стал разглядывать сушу в подзорную трубу – отвесный скалистый берег в полутора милях от судна. Кадьяки и алеуты сидели вдоль бортов, наблюдая восход.
– Оля-ля! – вскрикнул, повеселев, и подозвал к себе компанейского передовщика.
– Похоже, бобров увидел! – Поднялся на мостик Сысой, принял из рук старпома подзорную трубу, стал смотреть, куда тот указывал.
Выглянувшее из-за гор солнце слепило. С борта корабля казалось, что бобры кормятся у самого берега. Это была небольшая стая в десяток голов. В ожидании дневного бриза партия добытчиков могла выгрести к берегу на байдарках. Голова передовщика была тяжела от бессонницы, язык неприятно сух от табака.
– Схожу за чуницей, вдруг чего добудем, – объявил старпому, спускаясь с мостика. – А не добудем, так разомнусь на весле, – пробормотал себе под нос.
Прохор с Василием согласились, что не стоит идти всей партией ради небольшой стайки каланов. Сысой окликнул тойона Ивана Кыглая, указал ему, где видел бобров. Тот долго щурился, вглядываясь вдаль, видимо, что-то увидел невооруженными глазами и заспешил, призывая своих добытчиков.
Десяток двухлючек устремились к берегу. Сысой, на однолючке с заряженной фузеей, привязанной к борту, быстро отстал от них. Он не пытался тягаться с природными охотниками на морского зверя, но стал выгребать к югу, прикидывая, что прилив и дневной бриз отнесут бриг на полмили. При работе веслом голова Сысоя посвежела, радовала погода: на Ситхе и Кадьяке такие солнечные и теплые деньки случались редко.
Приближался скалистый отвесный берег, он был таким на всем протяжении, сколько хватало глаз. За ним высился горный хребет без заметных пиков. Волны прибоя пенились на камнях под скалами. Расселины и трещины от полутора саженей и выше были забиты сухим плавником. Дрова на судне кончались, кок жаловался, что скоро не на чем будет готовить горячую пищу. Но не плавник заинтересовал передовщика: возле скал, на камнях, которые захлестывал прибой, лежала бесформенная часть борта разбитого судна. «От Тринидада не встретилось ни одной бухты, где можно укрыться от бурь! Виншипы сказали, что дальше к югу до залива Бодего бухт нет» – подумал Сысой и повел байдару вдоль берега, дальше от промышлявшей чуницы, чтобы увидеть другие части разбитого судна, его груз, и вдруг, перед ним открылись каменные ворота.
Отчетливо и ярко вспомнился сон. С колотившимся сердцем и ожиданием чуда, Сысой вошел в залив. Вдали виднелся остров. Дух захватило от открывшегося вида. Защищенная береговыми скалами, вправо и влево от входа в бухту расстилалась вода. Напротив входа виднелся пологий зеленый берег, за которым поднимался береговой хребет. Он и создавал видимость, что обрывистые скалы берега и горы – один массив. В заливе, если позволит его глубина, могли укрыться десятки кораблей. Вода ровней стекла, не колыхалась, не морщилась ветром, а промерить дно было нечем. Десятки стаек каланов пускали круги по глади, ныряя за кормом, беззаботно веселились и радовались погожему деньку. Сысой окинул взглядом берега, их изгибы, высоты и отмели. Не заметив признаков жилья и людей, развернул байдарку, стал изо всех сил грести к промышлявшей чунице.
Алеуты уже закончили охоту, добыв трех каланов, и обеспокоенно озирались, выискивая глазами байдарку исчезнувшего передовщика. Едва он показался из-за скал, они стали выгребать к нему. Сысой положил весло поперек лодки и помахал им рукой, подзывая к себе. Залив радостно удивил добытчиков, не любивших показывать своих чувств русским служащим. Задул дневной бриз с моря. Бриг схватил его прямыми парусами и стал осторожно приближаться к скалистому берегу. На глазах изумленного экипажа байдарки алеутов исчезли, а передовщик поспешно выгребал к кораблю.
Виншипы все поняли, стали рыться в корабельных картах, тыкали в них пальцами, измеряли высоту солнца: залив на этих широтах прежде не был никем замечен. На воду спустили шлюпку, помощник с шестью матросами и Сысой отправились смотреть открытие. Кадьяки и алеуты, остававшиеся на корабле, услышав о множестве бобров, заспешили на промысел. Василий и Прохор пошли за ними в большой байдаре. На бриге осталась только поредевшая команда.
Эскимосы успешно промышляли в заливе и были так увлечены промыслом, что не хотели думать ни о еде, ни об отдыхе. Казалось, остановить их может только темная южная ночь. Чуницы Василия и Прохора ушли вглубь залива, к едва видневшимся стайкам кормившихся каланов. Матросы со шлюпки восторженно лопотали и промеряли глубины входа в открытый залив. Проход был мелковат для больших судов. Из-за острова показались неуклюжие деревянные лодки местных жителей. Они осторожно приближались к добытчикам. Матросы налегли на весла, шлюпка понеслась навстречу людям. Ими оказались «индианс» с не колотыми лицами. Их обнаженные плечи были обвешаны ожерельями из раковин. Огненного оружия у них не было, и сама встреча случилась на редкость доброжелательной.
Натан Виншип, скалясь и похохатывая, стал вынимать из прихваченного мешка, показывать бисер, топоры, всякую ходовую мелочь, взятую на случай мены. Здешние люди предлагали раковины, такие же, как у жителей Тринидада, и так же как те были удивлены, что раковины не сильно заинтересовали моряков. Несколько раковин Натан все же взял для расторжки. Мехов у туземцев оказалось мало, и он скупили их все.
Сысой наблюдал за меной американцев и здешних жителей, при этом то и дело поглядывал на своих партовщиков, на рассыпавшиеся по заливу лодки добытчиков Василия и Прохора. В душе его теплилась радость, пережитая во сне. Она перемежалась с полузабытыми детскими мечтами и гордостью, что Бог дал ему первому найти это место. Оглядывая берега, Сысою до боли захотелось построить здесь деревеньку. Жаль, что поблизости не было леса. И он стал писать карту.
