Дмитрий Липскеров - Теория описавшегося мальчика
— И мужа, моя дорогая, вы увидеть, конечно, можете! — сообщил завотделением с улыбкой.
— Это чудесно! — обрадовалась Настя, стягивая в кулачок воротник халата на шее. — Большое вам спасибо! Так хочется отблагодарить вас!
— Увидите его через окошечко!
— Как — через окошечко? — от неожиданности Настя отпустила ворот халата, борта чуть разошлись, и психиатр обозрел верхнюю часть груди этой небесной красоты женщины. Подумал, что даже «бревном» будет неплохо.
— Нестабилен Иван Диогенович, — прокомментировал. — То плох, то еще плохее!
— И в чем же нестабильность? — волновалась Настя.
— Нет-нет! Вес набирает быстро. И мыслит частью логично…
— Так что же? — Как мучил ее этот гад!
— У Ивана Диогеновича наблюдается, так сказать, гиперригидность.
— Что это? — В ее голосе появилась жесткость. Она почувствовала опасность и мобилизовалась самкой, у которой вознамерились отобрать самое дорогое.
— Не буду вдаваться в терминологию… Для вас, пожалуй, понятней так будет… У Ивана Диогеновича нарушилась логическая связь с тем, что с ним произошло и почему! Вследствие этой несостыковки психика отреагировала тем, что напрягла все мышцы господина Ласкина. — Она не понимала. И он понимал, что она не понимает. Объяснил: — Все неразрешенные проблемы в наших головах так или иначе выходят физическими проявлениями, которые в свою очередь могут стать большими медицинскими проблемами. У вашего друга, если прямо говорить, мышцы всего тела стали почти каменными. Настолько они сейчас напряжены. Ивана Диогеновича так скрючило, что он пребывает в зародышевой позиции и похож на больного полиомиелитом. Это мы и называем нетипичной ригидностью!
Она старалась не выдавать, насколько поражена услышанным:
— Можно взглянуть на него?
— Если хотите.
— У вас есть сомнения?
Яков Михайлович любезно улыбнулся, и они пошли по длинным коридорам, оба пахнущие хорошим кофе и конфетами. Постояльцы курортного и других отделений чуяли неместные запахи, и их души наполнялись тоскливым волнением: есть, есть, значит, в пространстве другая, лучшая жизнь и доля.
У Якова Михайловича имелись специальные ключи, которыми он открывал многочисленные двери, пропуская Настеньку вперед. Она заметила, что ручек не имеется и двери открываются с помощью плеча.
Наконец они достигли шестнадцатого отделения, но к палате Ивана сразу не прошли, а посетили ординаторскую, где на сей раз не было ни кофе, не конфет. Встали как бы транзитно, и Яков Михайлович сообщил спутнице, что Иван Диогенович выражает желание стать ксилофоном.
— Ксилофоном?..
— Это такой инструмент, — пояснил психиатр. — Музыкальный. Ударный. Палочками так по нему барабанят, — и показал.
— Я знаю. Я как раз окончила Гнесинское училище по классу ксилофона.
— Ага, — мотнул головой Яков Михайлович. — Вот как?! И диплом?
— Имеется…
— Конечно… Пойдемте.
— А разве нас не будет сопровождать завотделением?
— Зачем? Я заместитель главного врача больницы. Хозяйствую и здесь, знаете ли!
— А курортное отделение?
— А какие зарплаты у врачей? Совмещаю, так получается…
Они прошли к крайней палате, с врезанным в дверь стеклом. Настя прильнула к нему и наконец увидела Ивана. Он лежал на продавленном панцирном матрасе, весь скрюченный, почему-то не накрытый одеялом, бледный, с оранжевыми пятнами на коже, и глядел на нее абсолютно ясными глазами, видел ее как в прозрачный летний день.
Как будто ее сердце кто-то взял в кулак и сжимал. Она сдерживала слезы и спрашивала тихо:
— Почему он голый? Разве нет одеял?
— Зачем ему одежда и одеяло? — удивлялся в ответ Яков Михайлович. — Он же ксилофон. Ксилофону ничего не нужно!
— Я хочу войти! — Слезы свободно текли из ее глаз, а психиатр стоял скрестив ноги, дабы не осрамиться восставшим естеством, видным даже через полу медицинского халата.
— Никак нельзя!
— Я хочу войти!!!
— Вы сделаете ему только хуже!
Она собрала все мужество и старалась слепить из него стальное сердце:
— Вы не верите, что человек может быть ксилофоном?
— Я всему верю, — ответил Яков Михайлович.
— Впустите меня! Двести евро.
Психиатр не торговался и тотчас отпер дверь.
Она бросилась к Ивану, упала на колени и целовала его косматое несвежее лицо, раскосые глаза со вкусом соли, слабые руки и пальцы, а он шептал ей:
— Я ксилофон! И я не сумасшедший!
— Я люблю тебя! — шептала. — Я обязательно тебе помогу!
Яков Михайлович дорого бы отдал, чтобы оказаться на месте этого косоглазого шизоида. Гастарбайтер херов!
— Заканчивайте, — попросил.
— Я ксилофон, — произнес Иван более отчетливо.
— Ты выберешься отсюда! — не унималась Настя, а он в ответ укусил ее за губу, до крови, ударил зубами о зубы и по-змеиному зашипел:
— Ты слышишь меня, блядь!!! Я ксилофон!!! Услышь!!! Возьми у него молоток и постучи по мне! Возьми молоток!
Она нерешительно встала с колен, боясь, что с Иваном совсем плохое происходит. Но привыкшая подчиняться безропотно, приблизилась к Якову Михайловичу и, взявшись двумя пальчиками за торчащий у него из нагрудного кармашка молоточек, которым нервные реакции проверяют, спросила:
— Позвольте?
Психиатр в ответ только прокашлялся:
— Дела…
Она опять бросилась на колени, стукнувшись ими об пол.
— Что дальше, Иван? — спросила покорно.
— Ударь по мне! — приказал.
— Куда? — Она была совсем растеряна.
— Все равно! Сейчас поймешь! Бей же!.. — Его глаза сверкали от злобы. — Ну же!!!
Она наконец решилась, замахнулась чуть и стукнула его по костистому плечу черной резинкой молоточка. Психиатр аж вздрогнул. Всю палату, а может, и все шестнадцатое отделение, от пола до потолка заполнил чистейший, божественный звук, определенный мирозданием как нота «ля» в ее первозданном звучании.
Яков Михайлович был ко всему привычен. И бровью не повел. Стоял как стоял. Почесал шею.
— Ну, ксилофон, — резюмировал.
А она просияла рассветом, затем ей стало стыдно, что на время усомнилась в разуме Ивана. Ее слегка потрясывало, она потерялась, что делать дальше, а потому ударила Ивана молоточком во второй раз. И опять больница прочувствовала радость ангельского звука. На сей раз нота «до» первой октавы долго вибрировала колоколом в ушах как пациентов, так и всего персонала.
— Прямо филармония! — отозвался Яков Михайлович. — Ну, время! — заторопил. — Пора!
— Дайте минуту, — попросила Настя так пылко, приложив свои ладони к его груди, что психиатр не исключил в дальнейшем секс по взаимному согласию.
— А, валяйте! — разрешил.
Она смотрела на Ивана как на свершенное чудо, пытаясь напитаться им досыта, до забытья, до низведения себя до роли указующего на чудо пальца.
А в следующую минуту она сыграла на нем целую мелодию одной рукой, очень простую мелодию: ми-ля-ля-ля-ля, си-до-си-ля-ля…
По плечам, ключицам, ребрам…
Музыка протекла сквозь дверные щели, пролилась в оконные форточки на психиатрическую больницу, ее постояльцев и персонал. Настя сыграла бетховенского «Сурка» и сама заплакала почти от религиозного чувства, как когда-то, крошечной девочкой, перед алтарным нестройным хором маленькой сельской церкви. Ей тогда показался Бог… Плакала вся больница. Точнее, подвывала.
— Недурно, — похвалил Яков Михайлович. — Действительно ксилофон. Кто бы мог знать. Мы думали — ригидность, а это талант, наверное, призвание, можно сказать. Инструмент…
— Это не просто ксилофон, — утирала слезы счастья Настя. — Это Страдивари ксилофонов. Его надо выписывать! — Она засунула молоточек психиатру обратно в кармашек. — Немедленно! Яков Михайлович, вы слышите!
Дура, подумал о ней Иван. Совершенная идиотка! Самозабвенная… Опять не получилось! Он знал, что с ней делать, но пока она была ему необходима. Пока мука в сердце была неизживна.
— Насчет выписки я бы не торопился! — возвестил Яков Михайлович. — Я…
— А я бы, наоборот, не мешкала! Держать человека без причины, по врачебной ошибке!..
— А физику вы его учитываете?! — разозлился замглавврача. — Все знают, что делать, кроме докторов! Вы ксилофонистка?
— Да, — ответила с гордостью в голосе Настя.
— А я врач высшей квалификации. И не хотел бы вести разговоры о пациенте в его присутствии! Я здесь решаю, и ваши евро не помогут! Выписывать изможденного человека! Черствость прям какая-то!
Он посмотрел на Настю, как это умеют делать психиатры. Сквозной взгляд, рассеянный, как бы в никуда. Она на некоторое время ощутила ускользающую волю, легкое помутнение, будто Яков Михайлович гипнотизировал ее. Сама не помнила, как оказалась в коридоре, как психиатр подталкивал ее под локоток, выводя прочь из отделения через коридоры, двери без ручек, пока они вновь не оказались в курортном отделении, в его кабинете.
