Дина Рубина - «…Их бин нервосо!» (сборник)
Я похолодела. Решила, что у меня поехала крыша. В это время Кларик наклонилась ко мне и спрашивает:
– Мась, ну-к глянь, это там не Шарончик ли наш сидит?
Я взглянула искоса на ее нежный профиль и в очередной раз восхитилась способностью этой женщины не только принимать огромный странный мир во всем его пугающем разнообразии, но и ее поразительной готовности ориентироваться в самых немыслимых нагромождениях обстоятельств, скользить меж них своей танцующей походкой, по пути объясняя себе и другим причинно-следственные связи.
– Он самый, – сказала я.
– Вот почему нам из посольства-то билеты отстегнули, – невозмутимо отметила она.
С Ариэлем Шароном в этой поездке мы столкнулись еще раз. В Москве, во время нашего выступления в культурном израильском центре.
Это было завершающее наше турне выступление. К тому времени мы с Кларой уже замечательно сработались. Как жонглеры с давно отрепетированным номером. Я читала два-три коротких своих рассказика, затем Клара проникновенно говорила минут десять о культурной жизни русского Иерусалима (как-то получалось само собой, что эта культурная жизнь побогаче и поинтереснее жизни какой-нибудь задрипанной Москвы). Клара расцвечивала пурпуром и золотом эти развесистые фрески, в довершение рассказа демонстрировала сборник, изданный к двухсотлетию Пушкинской даты Иерусалимским университетом и возглавляемой ею библиотекой. Демонстрировала его, прислоняя к своей роскошной груди. Пользовалась грудью, как стендом.
Вот, мол, и мы к Пушкину отношение имеем.
Далее – мы переходили к завершающему этапу программы: вопросы – ответы.
(Так и не могу объяснить, почему во время этих выступлений я напоминала сама себе Великого комбинатора, собирающего деньги на беспризорных детей. Ведь не врала же, не агитировала «за сионизьм», не звала в молочные реки – кисельные берега?… А вот, поди же, не покидало меня чувство, что я кого-то надуваю. Пока не поняла: себя. Это я перед собой придуривалась – ну что ж, мол, вот я – свободный писатель, пригласили меня поехать прогуляться за казенный счет на бывшую родину, я и согласилась. Врешь, не свободный. Свободные писатели за казенный счет не ездят, потому что два этих понятия – «свободный писатель» и «казенный счет» – есть вещи несовместные…)
Вопросы нам – врать не стану – разные задавали. Вполне, кстати, едкого свойства. Сейчас трудно уже вешать людям на уши лапшу патриотического толка. Контора пишет, как говаривал тот же директор концессии. Газеты доходят, письма идут, радио и телевидение, опять же, просветительству ют… Трудно наше противоречивое государство живописать раем на земле. Приходится честно объяснять, что – да, не рай, что – да, бывает хреново, и довольно часто, но нам нравится…
И вот, в разгар полемического сражения на последней нашей встрече в зале культурного израильского центра, вдруг распахиваются обе створки двери и в зал вплывает брюхо Шарона, обрамленное со всех сторон усиленной охраной.
И тут, как по команде, зал встает. Ну просто, что называется в едином порыве. И я бы нисколько не удивилась, если б Ариэль Шарон что-то такое выдал насчет того, что есть, мол, такая партия.
Собственно, приблизительно то же он и сказал. По-русски, сильно картавя.
– Маленький страна… – сказал он значительно. – Но это наша страна…
И тут зал взвыл, весь. Вся престарелая публика, досидевшая до девяносто седьмого в своих размышлениях «ехать – не ехать», критикующая все абсолютно действия правительства Израиля и знающая КАК надо управлять нашей страной – вся, повторяю, эта престарелая московско-еврейская публика дружно и громко пустила национальную слезу.
И вот в тот момент я поняла, что наша с Кларой поездка себя оправдала.
1997 г.
«…Выпивать и закусывать…»
Нина Воронель – Игорю Губерману:
– Говорят, ты с людьми общаешься за деньги?
– Да, но за какие гроши!
Эти записки возникли из одного телефонного звонка. Обычного утреннего (или вечернего) перестука-перезвона: «Старуха, что нового?»
Помнится, я принялась уговаривать Игоря поехать на один из тех семинаров в кибуце, которые время от времени устраивает наш местный Союз писателей. Кормят от пуза, говорила я, выпивку возьмем, на травке посидим, на коровок поглядим…
– Так это же счастье! – воскликнул он с воодушевлением (что, вообще-то, у него ничего еще не значит). – А жен с собой можно брать? Я бы Тату взял. Я как раз о ней воспоминания пишу, а когда объект под рукой, это гораздо удобнее.
Я расхохоталась.
Но спустя час или два после того мимолетного разговора вдруг подумала: черт, а ведь и в самом деле – почему бы не записывать за ним все его мгновенные, как вспышки магния, остроты, этот бенгальский блеск молниеносной реакции в разговоре, убийственные реплики в неприятельских перепалках, перлы любви по отношению к семье и близким друзьям – все то, из чего и рождается не сравнимое ни с чем, прямо-таки радиоактивное обаяние, которое излучает этот немолодой еврей с вислым носом…
Почему бы и нет, подумала я, если объект действительно под рукой, и главное – живехонек, то есть всегда может восстать против неправды, преувеличения, искажения фактов… Вот эти-то воспоминания самые правдивые и будут, подумала я тогда…
Поулыбалась про себя, вспоминая всякие забавные эпизоды с Губерманом, его шутки, всегда неожиданные до оторопи, и… занялась своими делами.
Затем последовал еще звонок, один из бесчисленных.
– Старуха, а вот в четвертом номере «Дружбы народов» про тебя Приставкин воспоминания написал.
– Обидные? – поинтересовалась я.
– Нет, положительные. Пишет: «Красотка Дина». Подробно описывает, как вы пьянствовали в Пицунде… Странно, как ты доверяешь летопись своих пьянок кому-то другому. Хули тебе самой воспоминания не писать?
И тогда неожиданно для самой себя я сказала:
– А я пишу!
– О ком? – спросил он.
– О тебе, – тихо ответила я.
А потом села к компьютеру и для начала записала этот разговор.
На семинар мы, кстати, поехали – целый автобус разновеликих литераторов – поэтов, писателей, драматургов. Кормили нас действительно на убой, травка зеленела, солнышко блестело, коровки мычали… и выпивки было привезено достаточно. И все было бы замечательно, если б не братья поэты, которые сразу принялись задаривать друг друга своими книжками. Одна поэтесса выпустила книжку эротических стихов, всю, буквально, утыканную фаллосами. В каждой строфе там фаллос на фаллосе сидел и фаллосом погонял. Все коллеги получили по дарственному экземпляру этой книжки. В том числе и Губерман. За завтраком в кибуцной столовой он – невыспавшийся, злой – подсел к нам, положил эротическую книжку на стол, постучал по ней ногтем и мрачно сказал:
– Ребята, эта штука будет посильнее, чем фаллос Гёте!
Давно замечаю, что его отношение к книгам совершенно не писательское, а – читательское. То есть, как нормальный читатель в своих пристрастиях он опирается на свое «нравится – не нравится». Абсолютно свободен от тяжких писательских вериг: болезненного самолюбия, тщеславия, ревнивого слежения за тем – кто, когда и где сказал или написал что-то о нем. Свои четверостишия, как известно, без всякого почтения называет «стишки». Очень часто, рассказывая о начале своей эстрадной деятельности, говорит – «когда я начал завывать стишки со сцены». Поэтому, когда он звонит и сообщает: «А я сейчас написал, по-моему, гениальный стих», – то за этим следует, как правило, нечто скабрезное.
На днях подарил новую книгу «Закатные гарики». Я болею, лежу с температурой и читаю подарок. Игорь звонит и долго говорит о чем-то с Борисом. Тот сообщает, что Дина (я, то есть), лежит с температурой, листает «Закатные гарики» и ржет.
После разговора проходит минут пять, раздается телефонный звонок. На этот раз Губерман требует к телефону меня и – «старуха, по-моему, я написал гениальный стих»:
Лежит Дина на одре, Держит книжку на бедре. Прочитавши этот труд, Впечатлительные мрут.
Когда он в друзьях-литераторах подмечает трепетное отношение к их собственным выдающимся творениям, то высмеивает тонко и беспощадно, так что поначалу, вроде, и внимания не обратишь – как на укус комаpa, – зато потом долго расчесываешь уязвленное самолюбие.
Как-то я пожаловалась ему на издателя-вора, который время от времени допечатывает тираж и продает мою книгу, зарабатывая на этом. Игорь говорит – так отбери у него типографские платы!
Я возражаю – неудобно, издатель ведь вложил в издание деньги, выходит, платы наполовину принадлежат ему.
– Отлично, – говорит Губерман, – а хранятся пусть у тебя. Вот ключ от Храма Гроба Господня уже семь веков хранится в одной арабской семье, а ведь это большая святыня, чем твой роман…
Помолчал и добавил глумливо: —…пока.
Во всем, что касается литературных пристрастий, для него не имеют значения ни мнения авторитетных критиков, ни модные имена. Повлиять на его восприятие книги невозможно. Звание «говна» может заработать какой угодно нашумевший роман.