Дина Рубина - «…Их бин нервосо!» (сборник)
– Придется купить вам велосипедную цепь. Ее надо наматывать…
– На кулак, – подсказала я.
– Нет, – возразила она невозмутимо. – Вот, взгляните на эти фотографии.
Полезла в ящик стола, и, признаться, я бы не удивилась, если бы она стала демонстрировать фотографии наших обезображенных трупов.
Но на фотографиях были дверные ручки разных конфигураций в купе поезда, обмотанные велосипедной цепью.
– Вот, – сказала она, – таким образом. И проводника не пускать.
– Но… как же? – возразила я, – он же должен билеты забрать?
– Не пускать и все, – отрезала она. – Вообще, плохо, что вы поездом едете. Все-таки самолетами спокойней: днем, на людях. А в этих поездах, да еще ночью – ворвутся в купе, ударят тяжелым по голове, да и выбросят на рельсы…
Чувствую, моя Клара стала напряженно вслушиваться: кого на рельсы, мась? Кого, – говорит, – на рельсы?
Я ей —да расслабься, Кларик, проводника на рельсы, кого же еще? Проводника. У него работа такая.
– Ну, вот, – говорит нам женщина-офицер. – Кажется, все обсудили.
И в любом случае – желаю вам приятной поездки.
Вышли мы из кабинета, я Клару под ручку поддерживаю, чувствую – ей на воздух хочется. А нам говорят – нет, еще один инструктаж, самый главный.
И попадаем мы в кабинет к молодому такому, улыбчивому мужику.
Сели. Я – справа от Клары.
Мужик говорит – ну, вам уже все рассказали?
– Да, – говорю, – мы едем в опасную тяжелую страну.
Он поморщился:
– Ну… это преувеличение. По России сейчас относительно спокойно можно передвигаться, в поездах Петербург – Москва чисто, тихо… Запомнить вам нужно только одно единственное правило: вовремя пописать.
Я решила, что чего-то не поняла. Я ведь в иврите тоже не так чтоб профессор. Сделала внимательное лицо, вдумчивое, говорю: – простите?
– Пописать вовремя, – приветливо повторяет он. – У нас ведь как – туалеты повсюду, чуть ли не на взлетно-посадочной полосе. А там – помните, небось, какие аэропорты. Запустят вас после сдачи багажа в накопитель, и – никакого туалета, а в самолете воды нет.
Так что, помнить и соблюдать: вовремя пописать! Забегая вперед, скажу, что это был единственно дельный совет, которому мы неукоснительно следовали.
Нет, чувствую, что дорожные заметки – не мой жанр. Кроме того, это правда – о реке, в которую не войдешь дважды. К тому же, Израиль – не Америка, не Германия, и не Россия, в том смысле, что государство это с основания плывет под парусом национальной идеи и национальной религии. Проще говоря, имя Иегуда (беглое «Юда!», «Юда, тебя к телефону!») шокировать здесь никого не может.
Помню, в 89-м году на книжной ярмарке в Москве мы с Александром Володиным и Вероникой Долиной бродили по израильскому павильону.
И когда поэт Михаил Генделев, проживший к тому времени в Израиле лет пятнадцать, стал окликать во всю глотку известного израильского поэта Хаима Гури: «Ха-им! Ха-аим!!», Вероника повернулась ко мне и сказала: «Хочется обхватить голову руками и уползти как можно дальше».
Да. Но Хаим – это чуть ли не самое распространенное в Израиле мужское имя. Что поделать.
Так вот, прожив в Израиле несколько лет, ты – в этом смысле – расслабляешься, переводишь внутренние войска, находившиеся в российских пределах в полной боевой готовности, на другие фронта, а окопы эти зарастают бурьяном.
И вот ты возвращаешься в Россию и обнаруживаешь, что там – опять-таки, в этом смысле – все по-прежнему: имя Хаим как-то не стало привычнее, сыновей своих российские евреи продолжают называть Антонами, Андреями и Сережами, друзья твои продолжают задавать осторожные вопросы и деликатно ежиться по поводу разных твоих замечаний.
И ты чувствуешь себя человеком, который все лето ходил на даче босиком, а сейчас вернулся в город и должен, хоть и на время, втиснуться в свои узкие старые туфли. А нога растоптана и не лезет, да и туфли совсем разонравились.
Словом, ты вдруг обнаруживаешь, что основательно изменилась. Что ты, пожалуй, совершенно изменилась. Совсем. Сталa – внутренне – гораздо свободнее, проще, если хотите, – домашнее.
И вот на фоне всех этих размышлений мы с Клари-ком, значит, путешествуем по России и Украине.
Поскольку путешествуем как люди казенные, нас встречают на машине, привозят, отвозят – красота! Только вот Клара любит задавать простодушные вопросы водителям, отключая при этом слуховой аппарат. Я сижу справа, ору на ухо, перевожу. К тому же, вопросы она задает исключительно сионистского толка. А между прочим, вовсе необязательно, что в израильских посольствах и консульствах водителями работают евреи. Как правило, как раз – наоборот.
– А сколько у вас в городе евреев? – спрашивает Кларик водителя Володю своим нежным голосом. Тот оглядывается, смущенно пожимает плечами и нерешительно бормочет:
– Да шут их знает…
– А? – повторяет она, ласково глядя на шофера.
– Шут!! Их!! Зна – ет!! – кричу я ей в ухо. Она удовлетворенно кивает.
– Вот так вы все здесь и сидите, – говорит она, глядя в его белобрысый затылок. – Пока антисемиты всех вас не перережут. А ты, мась, зачем меня коленом пихаешь? Я же хочу, чтоб в нем национальные чувства пробудились.
В общем, на протяжении всей поездки я боялась, что под влиянием Клариного просветительства в ком-нибудь из наших водителей национальные чувства таки пробудятся.
Кстати, чуть ли неосновным побудительным мотивом моей поездки было страстное желание повидать никогда мною не виданную легендарную Одессу. Сейчас уже трудно сказать – почему это свидание как-то не задалось вначале. Мрачный ли весенний день с дождевой пылью, чудовищные колдобины запущенного двора в центре города, страшный подъезд без малейших признаков жизни (вначале дуновение мысли, а по мере подъема по темной загаженной лестнице чуть ли не уверенность в том, что шофер Володя завел нас, двух дур, в безлюдную подворотню, чтобы ограбить и убить…) И вдруг, за железной дверью – вполне комфортабельная, хорошо обставленная квартира с высокими потолками, огромной ванной, и Клара, послушно достающая из чемодана велосипедную цепь: «Мась, мы кого должны ею вязать?»
И пыхтящий под тяжестью двух наших чемоданов, взопревший Володя:
– Меня, наверное…
Одесса показалась мне обветшалой, запущенной и даже – безлюдно провинциальной.
Ощущение заштатности города не покидало меня до самого вечера в культурном израильском центре. Когда в конце вечера я, как обычно, призналась слушателям в своей страсти (я коллекционирую забавные объявления, вывески, этикетки) – на меня вдруг со всех сторон обрушился целый водопад отборнейших коллекционных вывесок. Я не успевала записывать:
– «За безденьги – никому!!»
– «Пить – нет!»
Вывеска турбюро: «Мы вам устроим отдых навсегда!» Табличка на газоне: «А не здесь вы не можете не ходить?!»
– «Еврейское кладбище вызывает православное кладбище на соцсоревнование».
И венец – надпись над писсуаром: «Не льсти себе! Придвинься ближе!»
Вообще, ощущение странности твоего пребывания в бывших пределах бывшей твоей жизни не покидает ни на минуту. Странно все: люди, говорящие уже на каком-то неуловимо другом языке, любимый твой Ленинград, который надо называть книжным именем Санкт-Петербург, провально-черные подъезды, пахнущие мочой, ощущение повторяющегося навязчивого сна из прошлого, с вкраплением посторонних деталей западной жизни…
Была и совершенно кафкианская ситуация в этой поездке. Кстати, в Ленинграде. То есть, в этом… Санкт-Петербурге.
Из посольства нам прислали два билета на балет «Жизель», в Мариинский театр. А я, надо сказать, в последний раз была в Кировском лет двадцать назад. И вот, эта тающая люстра над головой, и эта позолота, и лепнина, и маслянисто-бархатный тяжелый занавес, и семенящая Семеняка… Черт возьми, я прослезилась, я ужасно расстрогалась. Да, думала я, следя за проносящейся в воздухе Жизелью, да, мы жили в тоталитарном государстве, но мы слушали Ростроповича, Рихтера, в нас воспитывали эту могучую тягу к мировой культуре и, между прочим, давали неплохое образование…
Я страшно взволновалась. Вот тут, сидя в ложе Кировского театра, я почувствовала, что этих семи лет, прожитых в Иерусалиме, словно бы и не было. Вот тут впервые я ощутила, что именно этот зал с парящей в воздухе известной балериной, эти колдобины в асфальте дорог, эти хмурые лица в проносящейся толпе – была и есть настоящая реальность моей жизни, а ветры Иудейской пустыни, Масличная гора с карандашиком Елеонского монастыря – это только один из странных долгих снов…
Несколько секунд ощущение затянувшегося сна настолько владело мною, что я зажмурилась, не совсем уверенная в том – что увижу, когда открою глаза.
Открываю глаза.
Напротив меня в ложе великих князей сидит прославленный генерал израильской армии Ариэль Шарон и мерно хлопает в пухлые ладони, ласково улыбаясь кланяющейся балерине.
