Сергей Волков - Дети пустоты
А потом Губастый рассказал нам, что читал в одном журнале, будто бы Чайковский этот голубой. И всем сразу стремно стало его слушать. Только Элеонора Константиновна поставит пластинку с «Лебединым озером», как мы все сразу начинаем: «Фу-у-у! Отстой!» Она в крик: «Варвары! Дикари!», и к директору. А нам чего, мы ж детдомовские, с нас взятки гладки…
«Уазик» качает на ледяных ухабах, мотор ревет в подъемы, скрежещет коробка передач, громыхают в задке запасные колеса, домкрат, трос и прочий автомобильный бутор.
Автопечка старается вовсю, но постепенно салон вымораживает, и мы тесно прижимаемся друг к другу.
— Ребята, потерпите! — ободряет нас Николай. — Вон водокачку видите? Это уже Знаменское показалось. От него до станции километров семь.
Ну раз так, то терпим. «Уазик» надрывается из последних сил. Глохнет он возле занесенных снегом бетонных стен. Когда-то тут была автобусная остановка, теперь остался только остов.
— Зараза! — ругается Николай. — Карбюратор засорился. Бензин дерьмовый…
— Далеко отсюда? — коротко и деловито спрашивает Тёха.
— Да считай, приехали. Вон, за рощей железка и станция, — откидывая крышку двигателя, рассеянно отвечает Николай и сокрушенно бубнит: — Говорил же я ему — не бери у вояк, точно разбавленный будет…
— Мы пойдем, — объявляет Тёха. — Спасибо.
— Ну, это… — Николай отрывается от созерцания двигателя, оглядывает нас, словно видит впервые. — Счастливо вам! А то, может, передумаете, а?
— Не, нам ехать надо, — говорит Сапог.
Тёха молча открывает дверцу и спрыгивает в снег. Он уже все сказал, а повторять — не в его характере.
***Станция называется Шатки. До поезда на Саранск у нас целых полтора часа. В здании вокзала холодно, и мы идем гулять. Поселок ничего себе, чистенький, к нам никто не лезет, не прикапывается, людей мало. Зато много памятников погибшим на войне. Оказывается, здесь похоронена Таня Савичева. Губастый рассказывает нам, что она во время блокады Ленинграда вела дневник, в котором писала, как умирали ее родители, бабушка и остальные родственники.
Еще в Шатках стоит танк, покрашенный в ядовито-зеленый цвет. Здоровый такой танк, с длинной пушкой. Сапог залезает на него и орет с башни:
— Вот бы мне такой! Я бы по Рублевке ездил с закрытыми глазами!
Губастого после наваристых мезиновских щей несет, и он постоянно ищет укромные места, где можно присесть по нужде.
— Дристун! — говорит ему Тёха. — Еще раз обожрешься — в рог дам.
Поезд приходит вовремя. Мы садимся в общий вагон. Николай не соврал — проводница, особо не разглядывая нас, берет по триста рублей с носа, и мы лезем на полки — спать.
В соседнем плацкартном отсеке бухают какие-то мужики. Они курят прямо в вагоне, звенят стаканами, матерятся. Но мужики нормальные, работяги, мы сразу это всекли, поэтому засыпаем без опаски.
В Саранске садимся на электричку до Рузаевки. Едем как белые люди, с билетами. Постепенно все успокаиваются. После неудачи первого дня мы, кажется, приходим в норму. И главное — едем! Фигня, что кругаля даем, Тёха уже решил: доберемся до Ульяновска, там сядем на поезд до Казани, а оттуда двинем на Ебург и дальше, на восток.
За окнами вагона проносятся утонувшие в снегу леса. Шуня слушает плеер, Губастый бубнит про Хорька — мол, все у него теперь ништяк, он поправится и вообще повезло ему, будет жить с хорошими людьми. Сапог лениво дразнит Губастого, подкидывая фразы типа:
— А может, эти Мезиновы органами торгуют? Печень налево, почки направо? Разобрали нашего Хорька на запчасти, и привет!
Но спора у них не получается — Губастый только улыбается в ответ и коротко говорит:
— Завидуешь.
Он прав. И еще — нельзя всегда думать о плохом. Конечно, мы знаем правду: у нас все продается и все покупается. От этого жизнь кажется огромным темным бараком. Но должна же быть хоть маленькая щелочка, через которую светило бы солнце? Если на самом деле все продается и все покупается — зачем тогда жить?..
В Рузаевку прибываем уже в сумерках. Это большая узловая станция, тут много поездов, полно народу — и косарей. Но Тёха держится уверенно, спокойно.
— На этой ветке другое отделение транспортной милиции, — говорит он.
Чтобы попасть в Ульяновск, надо садиться на проходящий поезд — их тут полно — или ждать вечерней электрички до Инзы. Шуня замечает на вокзале цыган. Это наши главные враги. Цыгане в Москве крышуют попрошаек, собирают инвалидов-бухариков, селят на хатах и выпускают на промысел под видом ветеранов афганской или чеченской войны. Таких, как мы, цыгане ненавидят и гоняют с хлебных мест. Могут и ножом пырнуть, и из травматика выстрелить в висок. Нет человека — нет проблемы.
В Рузаевке цыгане другие, таборные. Тетки в пушистых шалях, пацанва, девчонки и пара-тройка мужиков. Эти вроде не опасны, но Тёха на всякий случай приказывает «быть на стреме» и «пасти цыганов». Мы решаем дождаться вечерней электрички, а пока коротаем время у теплой батареи в здании вокзала. На «стрему» ходим по очереди.
Садимся в электричку и забиваемся в первый вагон. Тут, конечно, косари часто бывают, зато и цыгане буреть не станут, побоятся. Ужинаем мезиновским хавчиком, идем курить в промороженный тамбур. Я разглядываю грязные стены, исписанные сверху донизу. Тут и признания в любви, и всякие английские слова, и матерщина, и политические лозунги. Видать, скучно живет народ в здешних краях, нечем ему в дороге заняться.
На дюралевой коробке стоп-крана лежит окурок белой дамской сигареты со следами розовой помады на фильтре. Я представляю себе накрашенную фифу с сумочкой, на острых каблучках, которую невесть какой случай занес в эту зачуханную электричку. Как она курила тут, брезгливо переступая сапожками, как не пожелала кидать свой элегантный окурок на грязный пол и аккуратно положила его на стоп-кран.
Цыган появляется неожиданно. Мы видели его на вокзале. Мужик, лет тридцать, одет в дубленку и меховые сапоги. Над губой — густые усы, по щеке вьется белая ниточка старого шрама.
— Че надо? — сразу бычит Сапог.
— Заработать хотите? — без лишних предисловий спрашивает цыган.
— А че делать? — вступает в разговор Тёха.
Мы настороженно молчим. На всякий случай я открываю переходные двери и пасу соседний вагон. Но там все чисто. Цыган один.
— Вещи передать одному человеку, — цыган переводит черные веселые глаза с Тёхи на Сапога и обратно. — В Инзе по адресу сходите.
— Не вариант, — солидно отказывается Тёха. — Дела у нас.
Цыган с пониманием кивает и спокойно говорит:
— Пятнадцать кусков плачу.
Мы все переглядываемся. Деньги хорошие.
— Наркота? — одними губами спрашивает Сапог.
— Почему наркота? — очень натурально обижается цыган. — Что, раз цыгане, так сразу наркотики? Э-э, парень, совсем ты плохо о нас думаешь. Мы с бароном поссорились. Он не хотел нас отпускать, а мы все равно уехали. В Инзе родня живет. Шубы надо отдать, чтобы продали.
— Чего сами не хотите? — влезает Губастый.
— Там люди барона могут быть, — разъясняет цыган. — Нельзя нам.
— А если мы с вашими шубками — того? Ту-ту! — Сапог улыбается. — Очко не играет?
— А вы нам заложников оставите, — улыбается золотыми зубами цыган. — Вон его и ее.
И он показывает на меня и Шуню.
Глава десятая
А что случилось, мальчики?
В Инзе метет. Ветер подхватывает пригоршни снега и швыряет их в лица пассажирам электрички. Те прикрывают глаза, поднимают воротники, счастливые обладатели шарфов наматывают их на головы так, что видно одни только глаза.
Сапог ругается — в одной из оставленных в поезде «Москва — Казань» сумок у него была теплая крутка с капюшоном и пристежным «слюнявчиком». Губастый ехидно напоминает, кто виноват в потере наших вещей. Сапог от души отвешивает Губастому плюху. Так мы и развлекаемся, пока из метельной круговерти не появляются цыгане — десятка полтора темных силуэтов, нагруженных баулами.
Наш золотозубый знакомец, которого зовут Феликс, указывает рукой на одноэтажное кирпичное здание вокзала. Мы идем следом за цыганами. У меня зуб на зуб не попадает — то ли от холода, то ли от страха.
Пятнадцать тысяч — хорошие деньги. И неплохая компенсация за наши утерянные вещи. Это понимают все. Поэтому Тёха, поразмыслив, согласился на предложение цыгана, но с одним условием. Феликс это условие принял сразу.
На вокзале цыгане занимают дальний от входа угол в зале ожидания, бесцеремонно прогнав оттуда всех пассажиров. Женщины — их четверо — начинают распаковывать баулы, стелют на пол ватные одеяла. Дети галдящей стайкой вертятся вокруг, две девушки-подростка и парень наших лет сидят в сторонке, охраняя остальное барахло.
Помимо Феликса в этом маленьком таборе есть еще один мужчина — невысокий, заросший до самых глаз черной с проседью бородищей молчун лет пятидесяти. Он курит сигарету с мундштуком и смотрит в потолок. Его, кажется, вообще ничего не интересует.
