Мария Арбатова - Дегустация Индии
– Здравствуйте, Мария Ивановна, как приятно видеть вас в нашем музее, – сказала она, и я в очередной раз подумала, что работа на телевидении иногда приносит и пользу.
Дама любезно повела нас по залам, рассказывая и показывая. Лена знала коллекцию музея почти так же, как хозяйка, и мы, мурлыча от взаимного удовольствия, осмотрели основные залы.
– А почему нас не пускали в музей?
– Да поймите, День города.
– Тем более.
– Так ведь в музее накрыты столы для начальства.
– В музее?
– Да, им нравится, что во дворце, что картины, что мебель антикварная...
– Но ведь...
– А что мы можем сделать? Да ведь по всей стране такое.
И трудно было возразить, поскольку лично я периодически присутствовала на официальных вечеринках в «греческом зале, в греческом зале» Музея Пушкина. Даже бывала на частных. Но вроде этот сервис для новых русских прикрыли после того, как один крутой хотел запечатлеть себя на фотографии, держась «за яйца Давида», и когда ему, к радости гостей, удалось вскарабкаться по мраморным ногам, пожилые служительницы пообещали уволиться всем коллективом.
– Может быть, вы примете участие в застолье, я вас представлю начальству, – предложила дама-хозяйка.
– Нет-нет, – замахали мы руками и с благодарностью закрыли за собой тяжелую музейную дверь.
Улица была раскалена как духовка, мы сделали пару кругов в поисках ресторана, но везде было тотальное «спецобслуживание». В надежде снизить температуру тела двинулись к центральному парку. Возле входа стоял наряд милиции.
– В парк нельзя.
– Почему?
– Потому что День города...
– Никому нельзя?
– После банкета начальство придет гулять. Если у вас есть спецприглашения, то можно.
– А остальным?
– А остальным нельзя.
– Почему?
– Инструкция такая. Да вы сами подумайте, они тут наплюют, намусорят, бутылок набросают... а это ведь парк! Вы только не надейтесь, что сзади можно обойти. У нас патрули по всем входам расставлены.
Мы переглянулись и побрели в сторону Волги, просто из соображений, что расставить патрули по всему берегу реки при семидесятитысячном населении довольно трудно. И не ошиблись, Волга была наша. Кроме Волги, нам досталось жуткое уличное кафе с шашлыком из бродячих, но вряд ли парнокопытных, животных в пластмассовых тарелках. Уезжая, мы сошлись во мнении, что со времен Салтыкова-Щедрина, как писателя, так и губернатора, в городе Вольске не изменилось ничего.
Одним словом, если в наших с Леной совместных поездках по России и СНГ начинались подобные Кафки и Мрожеки, чего было можно ожидать, отправляясь в Индию. Кроме нас с Леной, Игоря Чубайса и четы Поляковых, на конференцию были приглашены прозаики Светлана Василенко и Алексей Варламов, поэты Лидия Григорьева и Александр Радашкевич. Последние четверо прилетели в Дели до нас.
С одной стороны, все были знакомы со всеми по разным периодам литературной жизни; с другой – на одной поляне нас могла собрать только Индия. Как объявил неистощимый остроумец Александр Ширвиндт на поминках неистощимого остроумца Григория Гурвича: «Посмотрите, с каким вкусом Гришей подобраны гости за этим столом!»
Мы сели в самолет. Огромный аэробус, набитый индийцами, выглядел совершенно карнавально. Среднеарифметический индиец и индианка одеты настолько свободней и радостней среднеарифметического европейца и европейки, что уже в самолете появляется ощущение присутствия на детском празднике.
Индийцы не только одеты по-другому, они по-другому двигаются, улыбаются, сидят и смотрят. В них нет желтокожей настороженности, машинальной пустой улыбчивой евроамериканской вежливости, прыгучести латиносов, африканской неуправляемой стихийности и надменности потомков индейцев. В каком-то смысле они самые гармоничные из представителей залитых солнцем стран.
Налюбовавшись на соседей, мы с Игорем и Леной немедленно вцепились на все пять часов перелета в «что делать и кто виноват?». У Игоря Чубайса только что вышла книга «Разгаданная Россия», и мы обсуждали ее, двигаясь в сторону неразгаданной Индии.
– Россия переживает кризис идентичности, не зная, в каком направлении двигаться: на Запад, обратно в совок или к дореволюционным ценностям? – говорил Игорь Чубайс.
– Развитие экономики, слава богу, не дает дороги ни в сторону совка, ни в сторону дореволюционных ценностей, – напоминала я.
– Когда в августе 91-го мы все выбегали на улицу и кричали «Свобода, свобода!», мы считали, что вся ложь, все эти дурацкие правила остались в прошлом, и были очень счастливы. Но прошло полтора года, и мы почувствовали, что старые правила исчезли, а новые не появились. Наступила эпоха «беспредела». И Ельцин, и Путин жалуются на отсутствие «национальной идеи», и Путин сформулировал ее как создание конкурентоспособности. Но в чем? – вопрошал Игорь. – Логично становиться конкурентоспособными в том, что для нас традиционно и органично, а не во всем. Национальная идея существует примерно так же объективно, как закон сохранения энергии или закон всемирного тяготения, ее нужно не выдумать, а выявить.
– Игорь, я участвовала в паре заседаний еще ельцинской команды по созданию национальной идеи, тогда не удалось выявить ничего, кроме «поправь свой забор, вычисти свой двор, посади дерево»! – признавалась я.
– Это уже технология обустраивания России, как сформулировал Солженицын. А мы еще не ответили «зачем». Чтобы разрушить европейскую культуру, нужно было разрушить религию. Это прекрасно понял Достоевский, утверждавший, что если бога нет, то все дозволено, значит, скоро не будет человека. На самом деле Достоевский предвидел Сталина, а мы не прочитали это в «Преступлении и наказании», Достоевский показывает, что убийца с улицы и убийца с теорией одно и то же. А Сталин – это убийца с идеологией. Сегодня у нас второе издание идейного кризиса, мы неправильно решили эту проблему в начале XX века и вынуждены к ней вернуться, как человек, у которого неправильно срослась рука и нужно снова ломать.
– Что значит ломать? – удивлялась я.
– Для этого надо осознать правду и громко ее произнести. По Марксу, социализм – это отсутствие эксплуатации, когда никто не присваивает продукты чужого труда. В СССР уровень эксплуатации был гораздо выше, чем на Западе, а слой эксплуататоров назывался номенклатура. И это не было капитализмом, потому что ни один секретарь обкома не мог продать здание обкома. Из-за этого люди разучились понимать, что такое собственность... – продолжал Игорь. – В отсутствие настоящего социализма социалистическая идеология была формой обмана и контроля.
– Но как объяснить это людям, которые сейчас идеализируют наш социализм по причине своей старости или по причине своей молодости?
– Через исторические факты! История СССР – это разные формы контроля над обществом. Сначала был грубый террор. Почему либеральный Хрущев пришел на смену кровавому Сталину? Ведь тоталитарный режим сам собой не реформируется! Потому, что в начале шестидесятых начались мощные восстания в сталинских лагерях: Печоре, Салехарде, Кингире, Экибастузе, Воркуте, Норильске. С руководителем одного из этих восстаний я общался на первой конференции общества «Мемориал». Он рассказывал, как сто тысяч заключенных подняли бунт, как их бомбила авиация, как его возили в самолете в Москву на переговоры с членами политбюро. После этого физический террор поменялся на идеологический, стали затыкать рот, никого не сажали, начались косвенные репрессии...
– Что значит косвенные?
– Началось освоение целины, бессмысленное с точки зрения экономики – у нас были неосвоенные участки Черноземья. Это была косвенная форма контроля над самыми активными пассионариями. Русских эмигрантов в 56-м году пустили в Союз, но только чтобы жили на целине. Начался контроль с помощью затыкания рта. Цензура дошла до того, что сказать нельзя было вообще ничего, потому что каждое слово вызывало какие-то ассоциации, как говорили цензоры, «неконтролируемые ассоциации». Любимову запретили ставить «Бориса Годунова»! Язык Пушкина запретили, потому что он вызывал ассоциации!
– Я помню это. Как молодой драматург я в это время была практиканткой в Театре на Таганке... Речь шла о том, что цензура хотела убирать куски из Пушкина... – Помню, что это не воспринималось тогда так трагически, просто очередной прикол из театра абсурда, который казался привычным и естественным.
– После того как отменили цензуру, начался контроль через финансы. Сегодня свобода слова, но что толку, если у нас из 147 миллионов граждан только 8 миллионов имеют загранпаспорта и только 5 миллионов реально выезжали...
Есть страны, разделенные в пространстве, как Северная и Южная Корея, а у нас страна разорвана во времени, до 17-го года это одно государство, а после совершенно другое, а теперь совершенно третье. Здесь не только императора поставили к стенке с женой и детьми, а были уничтожены все сословия, дворянство, духовенство, купечество. Казачество было расказачено, кулачество было раскулачено. В декабре 1917 года Ленин издал декрет, по которому весь корпус российских законов был запрещен к употреблению.
