Маргарита Меклина - У любви четыре руки
Но поскольку девушки-журналистки исполняют лишь ограниченное количество сексуальных желаний и делают это не более чем за год-два до клинической смерти клиента, наконец пришла и очередь М. перейти в другой мир, причем как и жизнь ее, так и этот самый предопределенный, хотя и преждевременный переход были достаточно уникальны. Неожиданно наткнувшись в Сети на подозрительно подходящую и по деньгам, и по свободным дням поездку на остров под сонорным, солнечным названием Флореана, М., не придав значения тому, что катеринин пододеяльник зелено-вихристых, как абстракционистское искусство, тонов и составившая им компанию темно-синяя простынь поразительно совпадают с раскраской обложки прочитанных перед путешествием воспоминаний первой поселенки этого чудного, дальнего острова,[25] отправилась туда в конце лета, захватив охапку одежды оранжевых и красных цветов, а также военный, в зеленом резиновом мундире, бинокль, остававшийся равнодушным к каплям воды.
Вдоволь наглядевшись на экзотических птиц и черепах размером с корову, а также наслушавшись историй про Чарльза Дарвина — который, посетив на «Бигле» за пять дней четыре острова, Флореану, Изабеллу, Сантьяго и Сан-Кристобаль, и побеседовав с флореанским губернатором Лоусоном, хваставшимся, что способен сходу определить, по форме панциря, с какого острова прибыла та или иная гигантская черепаха, отметил в своем дневнике, что «если есть хоть какое-то основание для эволюции, исследование фауны Галапагосов может принести в этой области много открытий» — М. трагически, случайно погибла. Способствовала этому дурацкая деталь, почти шутовской штрих, из тех, которым не верится, когда их встречаешь в романах, но которыми изобилует жизнь: когда небольшой пароходик, чьим владельцем был родившийся в каменной пиратской пещере сын очарованных книгой «Галапагосы — край земли» поселенцев (в некотором роде автор «Края земли» Уильям Бебе[26] стал виновником нескольких таких вояжей, спася десятки вдохновленных им европейцев от распространявшейся в Европе нацистской чумы), очевидно, напоровшись на рифы, начал тонуть, матросам показалось, из-за оранжевой одежды М., что на ней надет спасательный жилет и они не дали ей оного, в то время как не умевшая плавать М., выросшая в достаточно сухопутной Москве, пошла на дно. Вместе с ней исчез и капитан, немногословный заматеревший мужик с золотыми браслетом и перстнем, в отглаженной белой, хотя и с парой желтоватых пятен, рубашке, до этого периодически спускавшийся куда-то вниз, в трюм, и возвращавшийся оттуда все мрачней и мрачней (в нагрудном кармане прочитывались контуры фляжки), осознавший ошибку и бросившийся ей помогать. От М. остался только бинокль, в который она буквально за несколько секунд до крушенья смотрела, и когда какой-то чудак, предполагая, что бинокль, как и ретина убитого человека, может запечатлеть имидж убийцы или последний увиденный «жизненный кадр», поднес тяжелый прорезиненный «Конус» к глазам, он увидел лишь пару птиц необыкновенно сложной, эстетически утонченной раскраски, долженствующей, по Дарвину, выполнять примитивную защитную функцию, но «доведенной до такой точки миметической изощренности, изобильности и роскоши — воспользуемся тут словами Набокова — которая находится далеко за пределами того, что способен оценить мозг врага».[27]
Весть о печальном происшествии с М. дошла до российского и американского берега и посольств лишь спустя несколько месяцев и, поскольку она как писатель была знаменита, несколько пронырливых (но не сумевших нырнуть в флореанские воды) писателей-журналюг доискались до Катерины, чтобы проинтервьюировать ее на предмет последних или, лучше сказать, предпоследних дней «милой, тонкой Марины» — и тут-то, наверное, мы наконец смогли бы оценить божий промысел и весь смысл наличествования далеко не девственной «девушки-журналистки», ответственной за содрогания и перелагания предсмертных жизней в слова — однако, Катерина, несмотря на свою делегированную свыше должность и аудиозаписи, в которых бы навеки отразилась вся хитросплетенная, как капилляры или капли на картинах Джексона Поллока, жизнь «русской Вирджинии Вульф», будто набрала в рот воды, и единственная деталь, которую она выдала журналистам, касалась того, что в постели М. никак не могла достигнуть оргазма и, чтобы ее разгорячить, Катерина должна была прибегать к достаточно изощренным приемам, о которых мы здесь, уважая цензуру и память Цезаря, не можем во всех подробностях рассказать.
Адоная-Ламаная
Маргарите Меклиной
Лида Юсупова.
Госпожа Браун всегда знала, что Маркиан — непростой человек. Может быть, даже нечеловек. Когда он стал сколачивать конурки для опекаемых ею бездомных кошек, она увидела пустоту соития пустыни и неба, и келлию, и в ней бледным светом освещенное лицо. «Святой человек!» — госпожа Браун вскинула руки, будто подстреленная, и упала на яркую листву кленов. Маркиан бросил молоток и побежал к ней. Его глаза — два котенка — приблизились; госпожа Браун вгляделась — один котенок был жив, другой мертв.
Госпожа Браун кормила бездомных кошек, тратя на них всю свою маленькую пенсию, сама кормясь, раз в день, в благотворительной церковной столовой. Она носила одежду, данную ей в той же церкви, любила выбирать яркую; любила косметику, и у нее было много черных карандашных огрызков и распадающихся, как ракушки, пластмассовых футлярчиков с остатками разноцветных теней, а так же треснутых и нет тюбиков помад, каждая с неповторимой памятью о губах на кончике своего язычка, и гладких трубочек с полувысохшей тушью. Все это дарили ей щедрые девочки, которых госпожа Браун навещала — когда-то часто, а в последнее время… когда она их последний раз навещала? и не помнит… год или десять лет назад? — в ею оставленном и навсегда любимом мире гей-кабаре. Когда-то она там блистала, прекрасная, а теперь стала легендой, а теперь вот лежала среди осенней листвы.
Маркиан осторожно обнял ее и помог подняться. Он был сильный, высокий, стройный, с длинными русыми волосами, перевязанными шелковым шнурком, на груди его алело ожерелье. Он очень внимательно смотрел на госпожу Браун своим единственным живым глазом. Она поблагодарила Маркиана, он улыбнулся детской улыбкой.
Он ставил свои конурки взамен картонных коробок, которые госпожа Браун приносила в парк, чтобы в них кошки могли укрыться от дождей и ветров и надвигающейся зимы. Дно коробок она наполняла тряпками и газетами, иногда клала теплую одежду, особенно в холода. Все это она делала годами, кошки любили ее, они передавали знание о ней из поколения в поколение. Когда госпожа Браун появлялась в парке, они тут же сбегались — однажды госпоже Браун показалось, что они возникают из кустов и деревьев, и тогда она предположила, что кошки — это души самоубийц, но она до конца не была в этом уверена.
Маркиан стал соседом госпожи Браун на исходе лета — он и его подруга поселились за два дома от нее, в красивом особнячке, обвитым плющом. Сама госпожа Браун жила в полуподвале трехэтажной серой коробки, в субсидируемой государством квартирке для малоимущих. Ее квартирка состояла из двух равновеликих комнат, одна из которых казалась очень маленькой: в ней соединялись спальня, гостиная, кухня; а другая — приятно большой: в просторной ванной госпожа Браун даже поставила диванчик, на котором она любила курить сигареты и читать книжки.
Это были, в основном, старые маленькие книжонки в мягких обложках. Госпожа Браун находила их в узких гробиках, которыми обычно уставлены тонконогие столики у дверей букинистических магазинов. Иногда в колоде пустышек ей попадались бесценные раритеты — например, вот этот новый роман для взрослых о мучениях и соблазнах ненормальных влечений, как было написано на обложке, из невыцветшей темноты которой проступали два тонких грустных лица.
«Случайный мужчина» Джеймса Барра. Эта книга была издана в 1966-м, госпожа Браун прекрасно помнила то время, и тот мир — ее мир, сумрачный мир запретной любви и чокнутых гомосексуальных страстей.
Как долго он плакал, глядя в черное окно, в черную реку внизу, на ее дрожащие огни. Пятнадцать лет любви, пятнадцать лет счастья. Любви на всю жизнь, счастья на всю жизнь. А теперь пустота. Клауди захлопнул за собой дверь, и образовалась невыносимая пустота. А до этого, пока любимый Клауди собирал свои вещи, наполняя ими коробки и чемоданы, Давид рыдал, падал перед ним на колени, катался по полу, кричал, захлебываясь в слезах: «Почему ты не любишь меня больше? Как это может быть? Зачем ты уходишь, Клауди, зачем так сразу, почему мы просто не поживем раздельно немного, не бросай меня, не убивай меня! Клауди! Если ты уйдешь, я выброшусь из окна! Что случилось? Я уже старый для тебя? Я был с тобой пятнадцать лет, я хочу быть с тобой всю жизнь! Я хочу быть с тобой всю жизнь! Я люблю тебя, Клауди, это невыносимо, я не могу тебя потерять, я не могу жить без тебя, зачем ты так жестоко, это жестоко, я всего себя отдавал тебе, у тебя никогда не будет лучшего секса ни с кем, никто не будет любить тебя, как я! Клауди! Пожалуйста, не уходи, не уходи, пожалуйста, я умоляю тебя, я сделаю все, что ты хочешь. Что ты хочешь? Что тебе не нравится во мне? Я ведь не старый, мне всего сорок три, у меня даже нет седых волос. Кто он? Сколько ему лет? Куда ты уходишь, где ты будешь жить, где ты с ним будешь жить, он убьет тебя, вот увидишь, ты будешь страдать, он заразит тебя СПИДом, наверняка, а я всегда был тебе верен, все эти пятнадцать лет, я тебя боготворил. Клауди! Клауди! Пожалуйста, не бросай меня, что мне делать, я хочу только тебя, я люблю тебя, только тебя, я не могу, пожалуйста, стой, нет, подожди, эй!»
