Маргарита Меклина - У любви четыре руки
Бог устроил так потому, что у него исключительное чувство стиля и такта. Если некто когда-то подумывал ввязаться в немыслимые формы и сочетания сексуальных сношений, то в самом конце жизни — и неважно, в какой степени дряхлости или дряблости находится эта обреченная жизнь — ему предоставляется последний шанс, т. е. удобренная лубрикантом любовь, которая сопряжена не только с содроганиями, но и со словами, ибо в процессе отношений девушка-журналистка выведывает все лежащие на поверхности и позабытые тайны, в результате чего даже индивидуум, о ком прежде никто не слыхал, получает возможность не только стильно, в тактильном, тесном соседстве с молодым телом, перейти в загробный мир, где ему предстоит многоэтапное, симметричное прожитому путешествие, но и — в виде записанных воспоминаний и мемуаров — одновременно оставаться в посюстороннем, соссюровском мире букв и людей.
Когда долгое время прожившая во фривольном Фриско М. доводила до сведения читателей ТТ эту идею, она и понятия не имела, чему одно время учили журналистов на женоненавистнических российских журфаках, а именно подсылать к чопорным чиновникам и большим бизнесменам умопомрачительно-голубоглазых блондинок, чтобы интервьюируемые расслаблялись и не подозревали, патриархально купаясь в своем превосходстве, никаких головоломных подвохов, в то время как девицы в момент старческой сладкой истомы вдруг огорошивали своих безопасных безвирусных визави, последний раз имевших секс год назад в Интернете под присмотром сердобольной супруги, вопросами типа «что Вы думаете о смещении министра Брадкова?» или «не полагаете ли Вы, что государство, последовательно сажающее нефтемагнатов, нелегальным путем раздрабливает и затем присваивает себе их корпорации?»
Уверенность М. в том, что судьба поступает именно так, а не этак, была основана исключительно на собственном опыте, ибо, говоря о девушке-журналистке, писательница М. подразумевала себя. Выполняя периодические поручения юридической фирмы, то выслеживая какого-нибудь маньяка и мелкого махинатора и вручая ему повестку в суд молниеносным броском, в результате которого депеша с гербами оказывалась у того либо за пазухой, либо на пороге квартиры, то организуя встречи клиентов фирмы с именитыми лойерами — один из которых, брутальный бруклинец с бриллиантовой капелькой в ухе, платиновым «Монтбланком» в руке и золотым зажимом на галстуке, к примеру, рассказывал, как врывался, в стиле «нога-в-дверь, дуло пистолета-в-лицо», в хибарки хрящеватых костлявых китайцев, подделывающих сумки «Гермес» и кроссовки «Нью Баланс», с тем, чтобы вынудить их выдать своих более ушлых, более успешных подельцев — она встретила ставшего героем ТТ пятидесятипятилетнего, агрессивного в постели и азартного в зале суда, специализирующегося на артворлде адвоката Аренаса, человека знойной, запоминающейся внешности и не менее запоминающихся, знаковых, цитируемых во всех пособиях для студентов речей.
В течение года, убежденная в том, что такова ее особая миссия, спущенная по разнарядке с небес, М. выполняла все сексуальные прихоти этого латиноамериканского сталлиона,[20] коего стариком назвать было никак нельзя, ибо в постели и член его, и челюсти работали без устали, будто стальные, даром что последние были фарфоровые, включая участие в хорошо спланированной акции и актах на дальней ферме в глубинке, где вальяжно-царственный Цезарь Аренас, сидя в амбаре в плетеном пляжном шезлонге и раскуривая сигару, привезенную с родины, наблюдал ее сношения с несовершеннолетними, но совершенно оформленными грудастыми девочками на ворохе сена, — и, одновременно с выполненьем желаний, М., опять же следуя своей миссии, записывала все истории про исколотую, изгвазданную в краске и криминале изнанку американского артворлда восьмидесятых годов, рассказанные ей Аренасом, над которым неожиданно начали сгущаться масс-медийные тучи: в некоторых статьях, например, утверждалось, что никогда не употреблявший даже марихуаны Аренас самолично развозил бывших уличных уркаганов граффити (которые, прославившись, превращались одновременно в поп-икон и в его подопечных) на машине к манхэттенским продавцам наркоты, а затем убирал разбросанные шприцы и подтирал рвоту, только бы эти растрачивающие жизнь и роялти растаманы не удрали от него к другому юристу.
Таким образом, для всегда одетого с иголочки, но чуравшегося иглы Цезаря, с одинаковой легкостью и элегантностью раздающего увлаженнные лосьоном рукопожатия лощеным лойерам, больным СПИДом художникам-доходягам, дошлым драгдилерам-афроамериканцам и аферистам, М. и была той самой свыше посланной девушкой-журналисткой, которая подарила ему множество сладких содрогательных минут перед не менее содрогательной смертью, а также возможность высказаться и оправдаться в глазах обобранных им художников, неподкупной вечности и продажных коллег. Умер Цезарь Аренас день-в-день через год после их встречи, через полтора часа после того как покинул постель М. и добрался до дома, скоропостижно, ударившись еще разгоряченной головой о холодильник и получив кровоизлияние в мозг. Это была предательская, преждевременная смерть для совсем еще не старого тела, но М., подозревающая о своей жертвенной миссии девушки-журналистки, хотя и скорбила, и в одиночестве в его память смолила сигары, и, скрепя сердце, скрипела стылым пером, не была особо удивлена.
Несмотря на отнюдь не провинциальную проницательность во всем, что касалось других и ошеломляющую осведомленность насчет потусторонних божественных действий и жестов, М., к чьей теологично-телесной теории о «девушке-журналистке» въедливые подпольные питерские, а также поверхностные русско-американские интеллектуалы начали приглядываться с хищническим, очки-на-носу/«мышь»-и-Бланшо-под-рукой интересом, проморгала свою собственную посланницу свыше, явившуюся к ней абсолютно в той же манере — эффектная завязка знакомства, распутать которую на письме уже значит завершить три четверти книги, а также подходящий для любого пиарного снимка безупречный солнечный день, такой густой и светлый, что, казалось, эту безмятежную желтую гладь можно резать ножом будто топленое масло — в которой сама М. впервые объявилась в конторе Аренаса.
Это возникновение специально подосланного поднебесными подопечными Бога агента-ангела случилось ровно через три года после похорон оставившего глубокую бороздку в душе и теле М. адвоката и, как прояснится позднее, все это время судьба, подобно методичному и меркантильному слуге закона, юристу, высылающему клиентам счета с указанием каждой набежавшей наносекунды, затраченной на выигрывание их дела в суде, вела свой будничный бухучет.
Только-только устроившись в баснословный берклийский университет (босоногость, равенство, братство и ведущие светские беседы светочи знаний, обсуждающие в ослепительных особняках бесправие бедноты), где во время ленивого летнего ланча она не столько ела, сколько, развалясь на скамеечке с мундштуком, разглядывала нестесняющиеся студенческие ступни, облаченные в минимально-античные сандалеты, М. наткнулась на залежи библиографических карточек со сведениями о неповинующихся неплательщиках-невозвращателях книг. Сразу зацепило глаз знакомое имя: незаконно удерживающий монографию о поэте Глазкове «законно слепой» Илон Каминка, бывший ирритабельный аспирант, а ныне респектабельный автор четырех довольно-таки длинных поэм, трех рекомендательных писем и одного плана занятий, благодаря которому, вкупе с престижными премиями, чье количество уже в два раза превысило количество написанных им произведений, он работал теперь — с его слов — «инструктором творческого трындения» в городке, знаменитом своим зоопарком: клетки там были расставлены так хитроумно, что создавалось впечатление, что это посетители сидят за решеткой, в то время как львы и пантеры разгуливают на свободе.
Вызывая не столько филологический, сколько физиологический интерес, родившийся в бывшей столице Руси Илон Каминка акцентировал свою врожденную недальновидность при встречах с седовласыми, властными, вхожими в издательские дома не с задворок, литературными дамами, о чьих выступлениях узнавал из газет и после чтений к ним почтительно приближался, потупив не видящие девяти последних строчек в таблице окулиста глаза в очках с двойными, как окна на Украине зимой, толстыми стеклами и прося об автографе, а потом преподнося свою тощую книгу и вскользь отмечая, что убежал из черносотенного, враждебного всему носатому, СССР с одним узелком, в котором лежали расправленные на колене распечатки стихов поэта Глазкова и свернутый трубочкой доллар: все это, в совокупности с его внушительной внешностью (он был высокий красавец с тростью и в белых штанах) производило сильное впечатление на покорно превращающихся в его покровительниц дам.
