Владимир Шабанов - Когда жизнь на виду

— Если по большому счету, то мало.

— С таким же успехом можно сочувствовать миллионеру, который не может снять перстень с бриллиантом с ожиревшего пальца.

— А что? — смеется девушка. — Ощущение не очень приятное.

— Конечно. Но чтобы иметь это ощущение, надо иметь два других, более приятных: ощущение ожирения и ощущение наличия бриллианта.

— Во-первых, у нас выставка молодых художников, и я там не одна. Во-вторых, у меня не идут акварели. Хоть плачь.

— Насколько я понимаю, акварель — штука капризная. Ангельское терпение, изнурительная скрупулезность… Это ж вода…

— Да. Акварель отличается тончайшими цветовыми переходами, прозрачностью тона, нужен верный и смелый мазок, а также глубокое понимание законов цвета, цветовых отношений. — Марина расширяет мои познания и глядит на меня поощряюще. — А ты, Алеша, быстро уловил суть. Я приятно удивлена.

— Добрая половина моей эрудиции зиждется не на точных знаниях, а на здравом смысле.

— Красиво сказано, — смеется девушка. — Твоя позиция заслуживает уважения. Это в высшей степени по-мужски.

— Что характерно, я всегда слушаю тебя с большим удовольствием, — говорю я, но девушка от этих слов не расплавляется и продолжает развивать мысль относительно мужчин, теребя такие понятия, как цельность и одержимость.

— Мужчина должен быть узким специалистом, — заявляет она.

— Совершенно верно, — замыкаю я тему. — А Григорьев эгоистичен, как восточный правитель. Сегодняшний праздник должен принадлежать тебе.

— Это я ему сказала, чтобы он вам не говорил. Просто я только сегодня поняла, чего мне не хватает, но уже поздно и от этого немного неприятно.

— Ты у нас умница, — говорю я. Саксофон берет тонкий и прямой, как игла, высокий звук и завершает пьесу.

Григорьев произносит спич в честь людей искусства.

Это уже вторая его тирада об искусстве, на первую я не обратил внимания.

— Ну ты, Анатоль, хитер, как Макиавелли, — замечаю я. Григорьев смотрит с улыбкой на Марину.

— Между прочим, Макиавелли не заслуживает к себе такого отношения, — начинает Григорьев корректировать юмор. Он говорит с неохотой, скорее, по привычке, считая себя человеком последнего, решающего слова. На мой взгляд, он имеет для этого основания. — Он менял политические взгляды, чтобы служить своему городу любой ценой. Это не Иосиф Флавий, который предал народ в период иудейского восстания, будучи одним из его вождей. В дальнейшем оказалось, что те, кого он предал, ему многим обязаны за труды по истории. Однако народ предавать нельзя, даже во имя будущего.

— Далеко же ты ходишь за примерами, — говорю я.

— Давайте, ребята, пить чай, — предлагает Марина и водружает на середину стола пирог.

Пироги удались на славу. Андрей заходится в комплиментах, обзывая пироги «амброзией». Наша вечеринка завершается прекрасным чаепитием. Я иногда поглядываю на девушку, которая, несмотря на хлопотливый день и вечер, остается свежей, и с удовольствием отмечаю взаимные симпатии или, скажем, взаимное расположение, которое тем и хорошо, что ни к чему не обязывает.

Наконец, Григорьев заканчивает раут и уходит провожать девушку. Мы с Андреем убираем в комнате, потому что, как люди, пожившие в общежитии, мы довольно болезненно относимся к нечистоплотности.

— Алеша, ты не знаешь, случайно, подругу Марины со странным именем Геля? — спрашивает вдруг Денисов.

— Видел как-то на бегу Марину с подружкой. Может быть, это она и была. Они куда-то тоже спешили. А что, обещала познакомить?

— Был разговор. Обещала как-нибудь зайти вдвоем.

— Подружка у нее интересная. Веселая, — говорю я. — Я бы тоже с удовольствием познакомился.

Андрей смотрит на меня как-то странно.

— Интересный ты человек, Алексей, — заявляет Денисов. — Ты то проницательным становишься, как пророк, то дальше носа ничего не видишь. Марина тебя никогда и ни с кем знакомить не будет.

Я, естественно, удивлен таким оборотом дела.

— Ты меня извини, конечно, — продолжает Андрей. — Видишь ли, у меня создалось впечатление, что она тебя, как бы это выразиться, для себя, что ли, бережет.

— То есть?

— То есть, твое положение холостяка ее вполне устраивает.

— С чего ты это взял? — спрашиваю я резко.

— Разговоры она относительно тебя какие-то непонятные ведет, — говорит Андрей. — Впрочем, может быть, я и заблуждаюсь.

Собственно говоря, сообщение приятеля меня с ног не валит. Как я уже отмечал, Марина — свой человек и тоже, надо полагать, страхуется от всего. Денисова я знаю хорошо, он славный малый и перевирать ситуацию не будет. Однако надо признаться, что мною владеют чувства, которые не поддаются никакому анализу.

Сама по себе пятница задумана неплохо. Впереди тебя ждут два хороших дня, которые ты заполняешь по своему усмотрению. Как бывало, встрепенутся надежды на новые встречи, знакомства, тебя будет раздирать интерес открытия новых ощущений, мыслей, взглядов. Может быть, в эти два дня ты увидишь все совсем не таким, как обычно, и поймешь, что до этого ты вообще не жил. Возможно, произойдут некие стратегические события, на которые всю жизнь будет опираться твоя вера в себя. Ты можешь найти источник, дающий пожизненную свежесть твоему уму, сердцу, вдохновению, твоей энергии, или, к примеру, можно завалиться на боковую на два дня, обнявшись с доктриной Фомы Аквинского, чтобы на третий день понять, что все это тебе еще долго не понадобится.

Это может случиться, и дирижирует удачей его величество случай без всякой партитуры. А пока что я лежу на своей кровати в пятницу после работы, и мое состояние совсем далеко от состояния лучезарного упоения перспективами. Неделя была трудной, мы работали как надо, я смотрю в потолок и не могу нащупать в себе ни одного желания. Абсолютно. Мои редкие мысли свободно и бесконтрольно слоняются в голове без всякого направления. Меня удивляет наличие в нашем обиходе самого слова «интерес». Обрывки событий недели соединяются в моих глазах в бессвязный диафильм, лишенный поясняющих надписей. Непроходящее внутреннее напряжение входит в диссонанс с моими возможностями. И тем не менее, где-то там, глубоко, я улавливаю маленькое, придавленное усталостью, удовлетворение.

Мои друзья где-то задерживаются. Я встаю и включаю взятый нами напрокат телевизор. Показывают страницы жизни Хемингуэя. На экране — коррида. Я с легкой завистью смотрю на непомятое, мужественное лицо тореадора, темперамент которого превосходит бычий. В голову приходит мысль о смене образа жизни на более простой и здоровый, проходящий под стук копыт и свист ветра в обществе амазонок на фоне далеких костров. Но я тут же ее отбрасываю. Нам это сделать будет уже не просто, и не только по техническим причинам.

Наконец, появляется Григорьев. Он не спеша раздевается, проходит к своей кровати и так же, как я, ложится наблюдать потолок.

— Что случилось? — спрашиваю я и выключаю телевизор.

— Ничего, — говорит он и закрывает глаза в поисках блаженной дремоты.

— Опять неприятности?

— Отстань.

— Неприятности в нашем деле так же обязательны, как отходы производства. При дополнительной обработке из них можно делать побочную продукцию — выводы.

Григорьев поворачивается на бок.

— Сегодня жена главного энергетика на работу с подбитым глазом пришла, — делюсь я с Анатолием свежими новостями. — Согласно общественной версии, это сам главный погорячился. Во всяком случае, в ее ситуации я бы очки темные надел или бюллетень бы выписал.

— Я всегда говорил, что ты мрачный пуританин, — бормочет Григорьев. — Ты Озорнову своему звонил?

— Да, сегодня.

— Ну и что?

— Отказался я от предложения, Толя.

Он резко садится и внимательно смотрит на меня. Мне, конечно, лосниться не приходится.

— Ну ты и шляпа, — говорит он, ставит чайник и молча достает стаканы.

— А вот мне, видимо, придется уволиться, — наконец говорит он.

Я смотрю вопросительно.

— Так уж сложились обстоятельства, — коротко комментирует Григорьев свое сообщение. Что значит для Толи увольнение, я прекрасно понимаю. Он теряет сразу все перспективы, завоеванные упорным трудом нескольких лет.

Пока подогревается чай, мы занимаемся каждый своим делом. Затем садимся за стол и наполняем стаканы. Появляется Андрей. Мы с Григорьевым долго смотрим на него, не зная почему. Наконец, Денисов не выдерживает нашей паузы и широко улыбается.

— Поздравьте, мужики, — говорит он, потирая руки, и идет к столу. — Меня назначают замначальника АСУТП завода. Это уже оперативный простор.

— А Преснякова куда девают?

— Увольняется. Съели его. Сам виноват: развел демократию, свободу выбора… В общем, заработался и потерял ориентир.

Мы молча жмем Денисову руку, чувствуя, что это уже не тот Андрюшка, который мог беспричинно жить и радоваться. Это уже серьезный, идущий в гору человек, у которого для всего должны быть основания. Самое время порадоваться за Андрея Тихоновича, выбравшегося, наконец, из беспокойных, шумных, но уютных предгорий, однако вместо этого между нами вдруг пахнуло холодком. Григорьев ставит на стол третий стакан. Он сидит и молчит, а это бывает с ним крайне редко.