Владимир Шабанов - Когда жизнь на виду
Мы молча жмем Денисову руку, чувствуя, что это уже не тот Андрюшка, который мог беспричинно жить и радоваться. Это уже серьезный, идущий в гору человек, у которого для всего должны быть основания. Самое время порадоваться за Андрея Тихоновича, выбравшегося, наконец, из беспокойных, шумных, но уютных предгорий, однако вместо этого между нами вдруг пахнуло холодком. Григорьев ставит на стол третий стакан. Он сидит и молчит, а это бывает с ним крайне редко.
Когда жизнь на виду
Солнечные лучи, столкнувшись с неприветливой жесткостью безукоризненно чистых снегов степи, рассыпаются острыми искрами. Ослепительный азарт жизни захлестывает и меня, возрождая во мне силу и уверенность. Я рад, что я двигаюсь, что у меня есть цель. Если не догонит попутная машина, мне придется пройти сорок с лишним километров. Это мне тоже нравится. Я не боюсь замерзнуть; я вообще вечен.
От яркого снега начинают болеть глаза, и я надеваю темные очки. Списанный солдатский полушубок уютно стягивает талию, вызывая у меня приятное ощущение прочности. Тактика моя проста: на протяжении всего пути выдерживать ритм и деловой настрой. Зимняя степь — это не бульвар, где можно бездумно прогуливаться, отдавшись первому попавшемуся настроению. У нее своя логика, свои законы, с которыми она заставляет считаться все живое.
Неприятный осадок минувшего вечера начинает понемногу дробиться во мне, и я заглядываю во вчера, как в яму с осыпающимися краями. Песня старая — тоска, неопределенность. Кажется, что жизнь проходит мимо, что накал твоего существования недостаточно силен, что тупеешь необратимо и стареешь душой, силой давя в себе всяческие желания из-за невозможности их теперешнего осуществления. А потом они уже и сами перестают появляться. Давит и огромная пустая равнина, вызывая сомнение в необходимости проявления какой бы то ни было энергии с твоей стороны. Но самые скверные часы диктует одиночество. Никогда не думал, что это чувство сможет забить все остальные.
Головой-то вроде понимаешь, что просто сменился образ жизни. Из бурной городской круговерти мы попали на почти безжизненную землю, ритмичные студенческие годы сменились естественным образом на жизнь более размеренную, четко очерченное бытие кончилось, и теперь ты должен определить себе дорогу сам. Короче говоря, объяснить можно все, и будет действительно ясно, откуда, почему и зачем. Но иногда очень хочется подпеть аксакалу на одной ноте. Тихонько так, чтобы никто не слышал, потому что этим желанием трудно кого-либо удивить.
Работа у нас интересная, и страсти человеческие бурлят не в меньшей степени, чем в столичном городе. Однако ты постоянно чувствуешь нелепость всего того, что раньше было нормой: суеты и скорости, глупых случайностей, решающих порой очень много, мелких удач и неудач, воспринимающихся полновесно, но от которых на следующий день и следа не остается. И согревает-то тебя теперь то, на что ты раньше и внимания не обращал, — самые элементарные человеческие действия, будь то пришивание пуговиц или приготовление яичницы.
Работаем мы в филиале НИИ, расположенном в степи в сорока с лишним километрах от небольшого городка. Пять дней в неделю мы проживаем по месту работы в благоустроенных бараках, а в пятницу вечером отбываем на выходные в наш Каменогорск. Женатые торопятся выбить половики, по которым они не ходили, а мы, неженатые молодые специалисты, едем решать одни и те же вопросы, которые нам уже порядком надоели. Мы заселяем шумное общежитие и квартиры с подселением, ходим в кино и в баню, изредка собираемся кучками, чтобы не потеряться в этом людном мире, а иногда расходимся парами, чтобы не толкаться.
Под «мы» я подразумеваю рабочих, инженеров и техников, молодых специалистов и вольнонаемных — всех, кто представляет команду научного корабля. Наши научные сотрудники занимаются исследованием природных газов: разрабатывают новые технологии разделения газа на составляющие, пытаются получать новые материалы, думают над новыми системами управления и так далее. База нашего НИИ находится в Каменогорске, а в степи, где мы работаем, — опытно-экспериментальные лаборатории.
В нашем НИИ работает в основном молодежь. Все мы равны перед делом, и у нас в ходу «натуральные» человеческие отношения.
Каждый из нас ищет здесь свое. Кому приглянулась зарплата, кто жаждет настоящего дела, кто хочет вырасти профессионально, как я, например. Некоторым по душе пестрота жизни, кому научный престиж и многим — та самая «натуральность» человеческих отношений, о которой я уже говорил. Мы все собрались с разных мест и, порой, глядя-друг на друга, удивляемся: вон какие люди бывают…
Все это хорошо, но деградаций и искалеченных судеб тоже хватает. Чтобы научиться ценить необходимое, бывает, приходится с ним расстаться. Многие специально ищут потерь, чтобы найти что-то более весомое, причем, сами не понимают, что это будет. Вот это: снова найти — не всегда получается. И уезжают мальчики и девочки, поломанные собственными и чужими слабостями, домой, где сущность человеческая бывает запрятана за сотнями мелких, но, вроде, нужных забот, за отчужденностью соседей в больших городах, за ворохами чужих новостей о событиях, происходящих в жизни других. Но и это в лучшем случае.
Прошедшая пятница ничем не отличалась от других пятниц. Почти все уехали в Каменогорск, а из нашей компании я один остался на выходные в степи. Хотелось что-нибудь почитать по делу в тишине. И я действительно читал. Сколько мог. Затем, если глядеть со стороны, я просто лежал на спине, ходил из угла в угол, ворочал гирю до дрожи в коленях, курил, плясал матросский танец «Яблочко» и гладил брюки. Эти труды не прошли бесследно, и на исходе длинного и пустого субботнего вечера у меня родилась блестящая идея. Улегшись спать, я облегченно вздохнул в темноте и заснул с улыбкой на лице. Как младенец.
Я иду по бровке, где дорога не так скользит. Ветер боковой, слабенький, но неприятный. Он меня не пугает. Мне вдруг слышится далекий звук мотора. Я останавливаюсь и оглядываюсь. Нет, это только показалось.
— Звереть, быстрее звереть! — Рудик Корольков, весь в порыве, смотрит на меня черными немигающими глазами, в которых нет и тени улыбки.
Рудик — старый «бродяга», ему уже за сорок. Однако, судя по его интересу к жизни, сразу и не скажешь, что возрастной холодок коснулся и его страстей. Тонкое породистое лицо Королькова аккуратно обрамляется густым черным волосом, а гордость Рудика — борода — торчит вперед совковой лопатой. Он как-то заикнулся мимоходом, что его родители из казачества. Вроде мелочь, но я об этом почему-то помню. Наверное, потому, что приятель детства обладал той же наследственностью. Уж если он вспылит, смотреть на него страшно, как на сумасшедшего. Раньше все это лихостью называлось. Рудик однако не тот, он спокойнее и много умнее.
Сегодня после работы я зашел к Королькову, потому что соскучился по его обществу, по логике, риторике и неожиданным поворотам его мысли. Мы сидим вдвоем и пьем чай из жестяных кружек, которые он, как реликвию, возит с собой во все походы. Я проникаюсь симпатией к Рудику после его слов, потому что прошлый раз мы вот так же мирно пили чай и он мне доказывал преимущество гуманности перед варварством. Я тогда ушел от него законченным филантропом.
В данный момент я борюсь с естественным желанием, которое всегда омрачало и без того непростые отношения старших с младшими. Это желание — «подколоть».
— Да тебе вроде дальше уже и некуда, — не сдерживаюсь я. — Волки тебя сторонятся, а о людях и говорить не приходится.
Рудик понимает мою слабость и ее причину, он вздыхает и, думая о своем, подливает чай. А насчет волка — это он сам рассказывал, что как-то видел в степи. Якобы тот посмотрел на Королькова да и потрусил своей дорогой.
— Сегодня работал с Фоминым, — говорит Рудик, берет с батареи сухарь и сосредоточенно тычет им в кружку. — Ты знаешь Фомина?
— Видел.
— Как он тебе?
— Странный какой-то. Вроде как на внушительность претендует.
— Раздавленный он, — говорит Рудик внятно. — Страшное дело… Он даже кошачьего взгляда не выдерживает.
— Может, он от рождения такой?
— В том-то все и дело, что нет, — Корольков смотрит в угол и соображает. — Друзья у Фомина больно прыткие, сильные, энергичные, и держат его рядом цепко за «пятачок». Знаешь, для сравнения на фотографиях рядом с предметами кладут? Нет, — говорит Рудик зло, — они его пить не заставляют. Это было бы слишком примитивно. Просто они всегда правы, много лет, каждый день, всякую минуту. Друзья эти смяли фоминскую волю, уничтожили всякую сопротивляемость. Он на себя-то смотрит только чужими глазами. Парализовано даже мышление. Он не выберется из этого болота, даже если пойдет по крови. Звереть, только звереть. Иначе мы не выживем, Серега.
