Константин Семёнов - Грозненские миражи
— Тоже?.. — переспросил Павлик, стараясь не моргать.
— Не цепляйся к словам! Твой рисунок замечательный, и ты тоже лучше всех! Вот только…
— Что?
— Только тебе бы веры в себя побольше, решительности…
— Как у Кулька?
— Хотя бы! А что тут такого? Почему не перенять хорошие черты? Кстати, и ему есть, чему у тебя поучиться.
Издалека, словно бы с края света, прозвучал детский хохот, Аня повернула голову, и синий свет пропал.
— Мне — у него, — пробормотал Пашка, пытаясь собрать разбегающиеся мысли, — ему — у меня. Это лучше, это хуже. Аня, ты словно взвешиваешь нас всё время…. На весах!
Аня повернулась, на него снова полился синий свет, но теперь этот свет был холодным, и лился он из темноты. Улыбка исчезла, вокруг глаз собрались морщинки, в расширившихся глазах обида.
— Словно сумерек наплыла тень… — фальшиво пропел Пашка и осёкся: Аня смотрела на него так, что хотелось исчезнуть. — Петь я тоже не умею, не то, что Кулёк.
— Ты пойдёшь в ресторан? — спросила она жёстко.
«Вот и всё, — подумал он. — Так и должно было быть».
— Нет, — сказал Пашка.
— Тогда я пойду без тебя!
— Иди. И не забудь весы. Взвешивать.
Аня резко встала и, гордо выпрямив спину, пошла к выходу.
— Тебя проводить? — спросил Павлик.
Она сделала ещё два шага, остановилась и медленно повернулась. В синих глазах застыло непонимание и обида, замаскированные вызовом. Пашка приял их за жалость. Может, из-за тёмной пелены? И уж тем более, он не заметил слёз.
— Зачем? — вскинув голову, спросила она. — Чтоб твоя «чаша» перевесила?
«Вот и всё», — снова пронеслось в голове. Как на заезженной пластинке.
Он выдержал трое суток: три долгих дня, больше похожих на ночи, и три бесконечных ночи, когда казалось, что день, даже такой, не наступит никогда. На четвёртый вечер он позвонил из автомата, возле поликлиники, услышал знакомое «Аллё», и сразу стало легче дышать. Он говорил какие-то бессмысленные слова, и небо рассеивалось от тяжёлых туч. Он слушал её голос, и голова светлела, а тело вновь становилось лёгким. Как же он мог? Зачем он это устроил, как осмелился обидеть? Аня!
Аня узнала его уже по телефонному звонку, промчалась через всю квартиру, схватила трубку, сказала в шуршащую тишину «Аллё» и бессильно прислонилась к стене. Господи, как же долго он не звонил! Как бесконечно тянулось время! Зачем она только пошла в этот ресторан, как могла веселиться? Как смела сравнивать? Павлик!
Целую неделю всё было хорошо. Потом они поссорились опять. Помирились. Потом ещё раз. Ещё и ещё.
Казалось, они попали в некое пространство, где действовали могучие, не знающие жалости законы, и эти законы заставляли их двигаться по раз и навсегда начертанным орбитам. Словно кто-то, почти всемогущий, играл ими, то отдаляя на сотни световых лет, то сближая почти вплотную. И каждый раз, довольно ухмыляясь, в самый последний момент дёргал за невидимые ниточки, не позволяя пересечься. Играл, как кометами, движущимися по навечно прописанным путям. Вот только кометы не умеют думать, не способны страдать. Что ж — наверное, тем интереснее игра.
Каждый раз повторялось одно и тоже. Некоторое время они не замечали никого и ничего вокруг, упиваясь ощущением почти полного счастья, и казалось, что ещё чуть-чуть, встанет на место последний элемент головоломки — и счастье будет полным и безграничным.
— Павлик!.. Ты так долго не звонил. Четыре дня…
— Сто пять часов.
— Долго! Мне казалось, что я всё время слышу телефонную тишину, каждую минуту. Знаешь, такой треск, когда…
— …Когда оборваны провода, и только тихий треск во всём мире. Знаю, Аня, я тоже его слышал всё время. И ещё темнота, такая противная темнота…Сумерки.
— Не надо!
— Не надо. Это тебе.
— Какие красивые цветы! Павлик…Ты извини меня, пожалуйста. Я правда не взвешиваю и не сравниваю, а если иногда, то ведь только…Я не буду больше. Постараюсь.
— Аня, это ты меня извини! Давай забудем! Куда ты хочешь? Хочешь, на вечер пойдём в институт?
— Да, Павлик, забудем! Нет, я никуда не хочу. Пойдём в Трек?
Но проходило это самое «чуть-чуть», и никаких новых элементов не находилось. И те же самые законы, что заставляли их стремиться друг к другу, внезапно меняли плюс на минус. А может, и не внезапно — может, всё было давным-давно просчитано невидимым дирижёром? Может быть.
— А чего ты хочешь? Ты же молчал всё время — маме приходилось из тебя слова вытягивать! И папе. Ты не хотел им понравиться?
— Хотел, но… Аня, видимо, я не умею всем нравиться.
— Это не все — это мои родители! Может, не хочешь?
— Что ты имеешь в виду? Договаривай.
— Пожалуйста! Я заранее сказала тебе, о чём они любят поговорить. Разве это сложно — поддержать разговор на нужную тему, пошутить, сказать пару комплиментов, наконец! Посмотри, как Валя…
— Опять?! «Посмотри, как Валя! А вот Валя! Валя это делает запросто!» Опять весы?
— Я просто хочу, чтоб ты стал решительнее, чтоб поверил в себя!
— Зачем?
— Что значит «зачем»? Мужчина должен быть таким!
— Чтоб нравиться женщинам?
— Хотя бы!
— Как Кулёк? Он и скажет всегда, что надо, и подарит, чего ни у кого нет. А комплимент — это для него, вообще, как два пальца…. Извини. Твоей маме нравятся его комплименты? А тебе? Что ты чувствуешь, когда он говорит тебе комплименты? Много это на твоих весах?
— Что ты несёшь? Просто приятно, как любой женщине.
— Просто? Или отблагодарить хочется? А как отблагода…
— Паша! Ты делаешь мне больно.
— А ты? Ты не делаешь? Или «мужчине» не может быть больно?
— Может, но он в любом случае не должен делать больно женщине! Тебе, похоже, этого пока не понять!
— Почему?
— Чтоб быть мужчиной, мало уметь хорошо драться, Павлик!
И начинался следующий цикл. Три дня, пять дней, неделя — с каждым разом период увеличивался. Им казалось, что всё теперь состоит из этих циклов. Вся жизнь. Весь мир.
Конечно, им это только казалось.
Вокруг всё шло своим чередом, как и всегда. Страна привычно выполняла очередную пятилетку или делала вид, что выполняла — разобраться в этом не мог уже никто. Стране, естественно, не было до них никакого дела, впрочем, так и должно было быть.
Не было до них дела и городу: он тоже жил привычной жизнью. Так же текла Сунжа, разве что стала почище вода. Так же висел летом над центром смог от нефтезаводов, и плавился от жары асфальт. Так же галдел допоздна центральный рынок, который в городе никто кроме как «базар» не называл. В крайнем случае — зелёный «базар», с ударением на первом «а». Так же выстраивались автомобильные пробки у Совмина, и всё упорнее становились слухи о скором строительстве нового моста. Так же шумели клёны, платаны, акации и «вонючки» — айланты.
Никто не замечал странных орбит двух всё более теряющих друг друга людей. Разве что росший по-над Сунжей айлант и два его «побратима». Но айлант был всего лишь деревом и сделать ничего не мог, хоть и очень хотел. А двое других…
Двое других не заметить, конечно, не могли. Заметили.
Витька даже попытался поговорить с Пашкой. Нет, не помочь — просто ему было любопытно, что происходит. Попытался, получил резкий отпор, обиделся и больше к этой теме не возвращался. На этом его роль кончилась. Пока.
Валькина роль оказалась гораздо значительней и со временем только возрастала.
С памятного разговора в сквере перед Совмином прошёл почти год, но он его не забыл. Не забыл ни неожиданно твёрдого «нет», ни ожившего рисунка на сыром асфальте. А того, что последовало позже, он не мог забыть, даже если бы очень захотел: к поражениям Валентин Кулеев не привык. А что, это было поражение, Валька понял быстро: достаточно было увидеть Анины глаза. Много раз он видел такой блеск в женских глазах и прекрасно знал, что это значит. Да, это было поражение — впервые в жизни глаза блестели не для него.
Скрипя сердцем, он честно постарался отступить. Не смотря на обещания Пашке, не смотря на то, что это оказалось неожиданно трудно. Чёрт его знает почему — то ли из-за поражения, то ли ещё отчего. Он не анализировал, он действовал. Решил уступить другу, решил забыть. И тоже чуть ли не впервые в жизни не смог.
Так что на самом деле невидимый и всемогущий дирижёр управлял не двумя, а тремя телами. Тремя орбитами, тремя душами. И по мере того, как две орбиты запутывались всё больше и больше, роль третьей фигуры только возрастала.
Валька всё время был рядом. Даже ничего не делая, он никогда не становился невидимкой. Он попросту так не умел.
Его всё время видел Пашка. Видел уверенный, немного снисходительный взгляд, от которого таяли женщины практически любого возраста. На других Пашке, положим, было наплевать, но ведь и Аня нет-нет, да и смотрела на Кулька так, что тут же вспоминалось: «Уйди, Тапа, всё равно у тебя нет шансов». И сразу душу заполняла тоскливо-муторная пелена, голова пухла от мыслей и хотелось свернуть кому-нибудь челюсть.
